Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Через полгода после похорон тестя Никитин поехал к родителям — кажется, это был день рождения отца. Скандалы в их с Татой семье тогда не просто участились — стали нормой, обыденностью, жестокой реальностью. Почему так получилось? Сто — нет, тысячу — раз он задавал себе этот вопрос. Да, усталость. Да, теща. Беспокойный ребенок. Да и Лидочка, постаревшая и растерянная, неловкая и неуклюжая, несуразная и нерасторопная, их давно раздражала.

В их отношениях что-то сломалось. Позже, лет через пять, он понял, что сломалось навсегда. И это открытие, надо сказать, его потрясло — в тот день, после очередного скандала, грязного, громкого, с взаимными оскорблениями и упреками, он окончательно понял, что разлюбил жену.

«Чужая, — думал он, глядя на ее расплывшееся, ставшее некрасивым лицо, вечно недовольное, с отекшими глазами, искривленным в гневе и проклятиях ртом, с ее почти ненавидящим взглядом. — Чужая, — повторял он про себя. — Совершенно чужая».

Но это было позже, потом. А пока был обычный, рядовой, каждодневный скандал, к которому давно оба привыкли — как привыкают к приему пищи или походу в туалет. Что было в тот день? Никитин не помнил. Да и зачем, какая разница? Скандал есть скандал. Но прекрасно помнил, что ехал на вокзал с трясущимися руками. Немного успокоился в поезде: нельзя было показывать своим, что все так ужасно.

Окончательно он пришел в себя дома, когда выпили с Ванькой по стопке, а позже сходили на рынок докупить кое-что к столу: мать, как всегда, что-то забыла.

Там, на рынке, он встретил Тасю.

Удивился — изменилась. Нет, не постарела, но изменилась — похудела, осунулась. Под глазами темнота, синяки — может, просто не выспалась? «Но все еще вполне ничего! — отметил он про себя. — Вполне себе краля!»

Тася, увидев его, растерялась и заметалась, как пойманная птица, мечтавшая упорхнуть.

Брат Ванька тяжело вздохнул и коротко бросил:

— Жду тебя там. — И пошел на улицу.

Поболтали о том о сем, о ерунде, как обычно. О чем говорят старые и добрые знакомые? Вот и они точно так же. Отчитался — женат, есть сын. Работаю, да. Все нормально, короче.

Она улыбнулась, предвосхищая его вопрос:

— А у меня… — она чуть запнулась, — а у меня, Дима, все так же! Живу одна, замуж не вышла. И ребеночка не родила. — Тася с печальной улыбкой посмотрела на него и добавила: — А ты изменился, Дима! Да и я, наверное, тоже.

Он стал горячо убеждать ее в обратном. Получилось, кажется, убедительно — глаза ее вспыхнули. Попрощались. Он смотрел ей вслед, и почему-то заныло сердце. Вспомнилась молодость, когда все еще было впереди.

А вечером он напился. Да, здорово набрался тогда. Перед глазами, с перекошенным от злобы лицом, стояла жена. Чужая. Чужая. Чужая. От отчаяния ему хотелось кричать.

Ванька вывел его во двор — протрезветь. Потом напоил крепким чаем и уложил на балкон на раскладушку. Было прохладно, брат укрыл его одеялом. Никитин тут же уснул, но спустя пару часов проснулся. Голова была почти свежей и чистой.

Он бодренько встал, умылся холодной водой и осторожно, не дай бог разбудить своих, открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

Тася открыла не сразу. А когда открыла, он понял — спала. Конечно, спала — ночь на дворе. Она беспомощно хлопала ресницами, подтягивала к горлу ворот ночнушки и молча, во все глаза, смотрела на него.

Он сделал шаг вперед, и они оказались лицом к лицу — так близко, так невозможно близко, что он услышал ее запах. Он узнал его. В голове словно вспыхнуло: запах земляники и сирени! Он обнял ее и сильно и нежно прижал к себе.

— Зачем? — пролепетала она.

— Молчи, — ответил он и прижал еще крепче.

Теперь он был взрослым и научился говорить женщине «молчи».

И она, его прежняя женщина, послушалась. Впрочем, она всегда его слушалась. Она, его Тася.

Ушел он рано утром — за окном уже было светло. Трещала голова, и он одевался медленно, неторопливо. Чувствовал, что она проснулась, а может, и вовсе не спала в эту ночь. Но посмотреть на нее решился не сразу, страшно ругая себя за трусость. Он слышал ее тревожное дыхание, тихое шуршание простыней и все-таки заставил себя обернуться.

Она испуганно и безнадежно смотрела на него — жалкая, хрупкая, перепуганная. Невозможно нежная и красивая. Смотрела и молчала. В глазах ее не было слез — одно отчаяние, одна боль. И больше ничего, ничего…

— Ухожу вот, — хрипло, не своим голосом, коротко бросил он. — Ну, ты сама понимаешь…

Нацепив ботинки, он делано улыбнулся:

— Ну, я пошел?

Это прозвучало как вопрос, но обоим было понятно, что это не вопрос, а утверждение, констатация факта.

— Иди, — почти неслышно выдохнула она. — Иди. Я все понимаю…

Он облегченно выдохнул и открыл дверь.

На минуту замешкался. Глупо, противно. И еще — подло.

Нет, он прав, конечно же прав. К чему все эти слезы и сопли? Уходя, уходи. Ну он и уходит. И ей все понятно, и она не ребенок, и он никогда ничего не скрывал. Да, он женат, и у него малолетний сын. Работа, другой город и другая, совсем параллельная, жизнь. И разве он ей что-то обещал? Нет и нет, никогда. Ну и, в конце концов, захотела бы — прогнала. Ее никто не неволил.

Никитин бросил прощальный взгляд на ее комнату, давно чужую и почти позабытую, насквозь, как и ее обитательница, пропитанную печалью. Снова поймал, уловил запах старого дома — прелого от сырости белья, старой разбухшей древесины, дешевых духов. Нет, никогда. Никогда он не сможет остаться здесь навсегда у Таси, нежной, пылкой, верной. Никогда не сможет вернуться в этот полупустой и тоскливый город, не сможет изменить свою жизнь, повернуть ее вспять. Никогда. Никогда не сможет и никогда не захочет.

— Родители! — зачем-то от порога попытался оправдаться он. — Вот, понимаешь, приехал и смылся! Такие будут обиды! Ну, ты все понимаешь, — снова повторил он.

— Иди, — все так же бесцветно проговорила Тася. — Я все понимаю. Иди, иди! Хватит, Дима! Ну просто невыносимо это! Невыносимо, — с болью повторила она.

Он поморщился и, не глядя на нее, сказал:

— Будь счастлива, Тася. Поверь, это от чистого сердца и открытой души!

Она рассмеялась — зло, некрасиво, хрипло.

— Чистого? Ну, конечно. Я снова все понимаю, в которой раз, Дима. И верю, конечно же, верю, что все — от чистого сердца и открытой души! — Помолчав с минуту, она выдавила с большим усилием: — Иди уже, а? Сколько ж можно…

До дома Никитин дошел быстро — утренний холодок бодрил и освежал голову.

Конечно, все спали. Он осторожно пробрался в их бывшую с братом комнату и рухнул в кровать.

Да, получилось как-то паршиво, если по правде. Но у него оправдание — он был пьяный. А она? Между прочим, могла обидеться и не открыть! И он бы спокойно вернулся домой. Но ведь открыла! И в чем он виноват? Обычное дело — старая любовница, нетрезвая голова, проблемы в семье. Да тысячи мужиков побывали на его месте! И, кстати, не мучились. Смахнули ситуацию, как комара с плеча, и все забыли! Но почему так противно и тошно? Скорее всего, Тася здесь ни при чем — просто он предвкушает свое возвращение. Возвращение, так сказать, в родную семью. Вот именно — «так сказать». Так сказать, что в родную. Так сказать, что в семью. Там плохо, а здесь невозможно. Куда податься? А никуда. Живи и постарайся устроить и украсить свою жизнь так, чтобы было полегче, повеселее. Другого выхода нет.