Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

В тот день он проспал до обеда, к которому его разбудила замученная хлопотами и гостями мать.

Пришли брат с женой, все уселись у стола. Никитин видел, что у Ивана все хорошо — бросались в глаза их с Томой нежность и понимание. Забота и любовь светились на их лицах. «Ну хоть здесь слава богу, — подумал Никитин. — Ванька, кажется, счастлив. Работой доволен, жену обожает. Родителей опекает. Что сказать — молодец!» Не мучили Ваньку амбиции, не крутили честолюбие и тщеславие. Живет человек на своем месте и счастлив. Нет, не прикидывается, Никитин бы понял, почувствовал. И впервые почувствовал крошечную, с булавочную головку, черную зависть. А ведь Никитин всегда искренне думал, что это Ванька будет ему завидовать. И было чему. Он так думал всегда, но теперь, кажется, впервые засомневался.

Правда, с детьми брат с женой не спешили. А может, не получалось? Кто знает. Не было у них времени об этом поговорить. А надо бы. Но снова, как всегда, не успели.

Провожали его на вокзал тоже, как всегда, всем семейством. Ванька тащил коробку с банками: варенья, соленья. Все то, что собрала хлопотливая мать. Никитин снова злился, отказывался, мать обижалась, отец сурово и недовольно поджимал губы, брат Ванька исподтишка строил рожи: возьми, что тебе, трудно? Чего ты артачишься?

Когда наконец, недовольно фыркая и кряхтя, поезд двинулся с места, Никитин облегченно выдохнул — ну все. Правда, чуть сжалось сердце: на перроне стояли свои . Его семья — мать, отец, брат с невесткой. Родные люди. Но почему ему так не терпится уехать? Почему? Ведь там, дома, если по правде, ничего хорошего его не ждет. Да, чудеса. Ведь только здесь, в Н., в отчем доме, ему всегда рады и готовы принять любого и в любую минуту, невзирая на его настроение и состояние: уставшего, потерянного, разочарованного. Несчастного.

И все-таки он рвется туда, домой, в столицу! Значит, теперь там его дом.

Его дом… Да нет, давно уже не было его дома. Давно не было покоя, тишины, разговоров по душам. Да и были ли они раньше? Из этого самого дома хотелось бежать. Бежать без оглядки, куда глаза глядят. Только куда? И от кого? От сына сбежать он не мог.

Когда похоронили тещу, все облегченно вздохнули. Неловко за это не было — слишком намучились, слишком. Да и ей облегчение — слава богу, отмучилась. Все отмучились. Не приведи господи ее жизни никому, даже врагам.

Похоронили торопливо, словно заметая следы: никого из родни обзванивать не стали, да и какая родня? Давно ни с кем не общались.

Возле гроба стояли Никитин с женой и верная Лидочка.

После похорон скромно посидели на кухне под Лидочкин винегрет и холодную водку.

Лидочка, как ни странно, была, кажется, единственной, кто искренне горевал.

Тата резко прервала ее, когда та зашлась в слезах:

— Скучаешь? Ага. Мало она тебя мучила! Да и всех нас, между прочим.

— Так человек ведь, — всхлипнула Лидочка. — Все равно же человек.

— Давно уже нет, — отрезала Тата. — Да я и не помню ее человеком.

Конечно, стало легче, что говорить, и Тата все приговаривала, что теперь наконец они начнут жить .

Как будто, можно подумать, раньше они не жили! И в кино ходили, и в рестораны, и ездили отдыхать. Ему казалось, что теперь, после ухода тещи, жена вдруг возомнила и поверила сама, что это она, хорошая дочь, продлила ее дни, преданно за ней ухаживая.

«Наверное, так ей было легче», — пытался Никитин оправдать жену.

— Лиду я рассчитаю, — перед сном, густо намазывая руки кремом, так, между прочим, сказала жена.

— Как рассчитаешь? — не понял Никитин, отложил газету и, привстав на локте, уставился на жену..

— Очень просто. — Тата пожала полным плечом. — Рассчитаю, и все. Конечно же не обижу, не беспокойся.

— Погоди, погоди! — горячо заговорил он. — Нет, я не понял, как это рассчитаешь? Как же так можно, Тата? Лида же вырастила тебя! Столько лет ходила за мамой! Славик, наконец! А ты — рассчитаешь?

— Да надоело! — зло выкрикнула жена. — Всё надоело! И все! Видеть уже никого не могу! И Лидку эту! Старая стала, неловкая — крошки по столу, липкие пятна! Вечно загаженный пол. А запах? Нет, ты принюхайся! Старостью несет, затхлостью! Каплями этими! Кашей прогорклой! Как в приюте, в богадельне, ей-богу! Все у нее горит и сбегает, готовить совсем разучилась, ни черта не видит! То картошка в супе с шелухой, то еще что. Сил моих нет, понимаешь? Живу как в общаге.

— Ну в общаге ты не жила, — медленно проговорил Никитин. — А уж в приюте тем более, не говоря уже про богадельню. Это подло, Тата! И невозможно — выгнать человека, по сути, на улицу, когда человеку за семьдесят. И когда он, этот неловкий человек, всю свою жизнь бросил под ноги вашей семейке! Куда она уйдет, ты мне не скажешь? Комнату в общежитии она давно потеряла, остается деревня? Отчий дом, где сто лет живет семья брата?

— А это уже ее проблемы! — отрезала жена. — Ты что, не понимаешь, что я устала? От всех, и от нее в том числе! И еще подумай — не за горами тот день, когда я буду вынуждена за ней ухаживать! Она же почти слепая! Ты этого хочешь? А не хватит с меня?

Никитин смотрел на нее во все глаза, и в голове билась мысль: «А я же ее не люблю! Я ее совсем не люблю. Ничего не осталось. Ни грамма, ни капли. Как же нам жить, господи? Как же нам жить? Чужая, совсем чужая женщина. На которую мне неприятно смотреть».

— Только посмей, — тихо ответил он. — Только посмей ее выгнать! — И вышел из комнаты, так припечатав дверью, что посыпалась штукатурка.

Тата, кажется, утихла и, как ему показалось, все поняла. Во всяком случае, больше разговор этот не заводила, с Лидой была нежна и предупредительна.

Через два месяца он улетел в командировку в Каир на три недели. А когда вернулся, Лидочки уже не было. На вопрос: «Где Лида?», прозвучавший как рык, жена спокойно и беспечно ответила:

— А уехала! Брат за ней приехал и забрал ее. А что, нормально. Почему тебя это так удивляет? Увез на родину, в семью. Ей там будет лучше. Хватит уже по чужим людям, пора на покой.

Никитин ей не поверил. Что этому брату до Лиды? Было бы надо — когда-нибудь, раз в сто лет, объявился бы. Кажется, Лидочка обижалась на него — отсылала деньги, а он даже не отвечал. Нет, вряд ли он объявился сам. Наверняка Тата нашла его и позвала. Если так — не самое страшное. А если приют, богадельня? Но приказал себе не думать об этом. И так глаза на жену не смотрели, и так было тошно — хоть вой.

А Тата повеселела — щебетала днями по телефону, шлялась по магазинам, пыталась вести хозяйство, и он однажды услышал, как она делилась с какой-то новой приятельницей, приобретенной, кажется, в модной, дорогой парикмахерской:

— Лилечка, ты и не представляешь, какое это счастье жить своей семьей! Я просто летаю на крыльях! Без всех этих безумных и нудных старух, без всех этих… Только мы, только муж и ребенок. Ты не поверишь — я только сейчас зажила! Только сейчас задышала!