Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Никитин отвечал скупо:

— С работой нормально. А Тата… Что спрашивать, Вань? Нечего мне тебе ответить, нечего. Лучше расскажи, как у вас, как Томка, как Надечка?

И Ванька расплылся в счастливой улыбке:

— Отлично. Отлично у нас! Все прям на пять!

Подъехали к дому, выползли из дребезжащей машины, и Никитин, расправив плечи, глубоко вздохнул:

— Вот, Вань! Хоть и производство тут, у вас, а все равно дышится по-другому, не то что в нашей Москве!

— В вашей, — коротко поддел брат. — В вашей, Димка!

И они рассмеялись.

В подъезде в нос ударил знакомый запах: щей, выпечки — ну это Томка старается, — влажной собачьей шерсти и еще чего-то непонятного, но знакомого.

Томка стояла в дверях — румяная, радостная, в переднике, с забранными под косынку волосами. На лестничную клетку вырвались запахи свежих, только из печки, пирогов, жареного лука, запеченного мяса, маринадов и домашних солений.

— Димка! Сколько лет, сколько зим! — воскликнула Томка и крепко его обняла. — Ты ведь два года не был, засранец!

Никитин виновато развел руками и громко сглотнул слюну.

— Проголодался! — охнула Томка. — Ну умывайся и скорее за стол! На завтрак будут тебе вареники с вишней!

Все было как всегда: маленькая, до боли знакомая кухня, липа под окном, нагло и бесстыдно, как старая и беспардонная соседка, заглядывающая внутрь. Тот же светильник — старый, еще родительский. Пластмассовый белый колпачок, стилизованный под косынку.

Никитин ел Томкины вареники и захлебывался от восторга.

Томка была хозяюшка, мастерица.

— А где любимая племяшка? — поинтересовался Никитин. — Загуляла?

— Да брось, — расстроенно ответила Томка. — Все на работе! Работает девка как проклятая — уходит из сада только тогда, когда разберут последних детей. Чокнутая, ей-богу! Уж как мы с ней ни боремся, как ни уговариваем! Трудоголик!

— Понятное дело, в папашу! — рассмеялся Никитин. — Точная копия! Ваньку тоже с завода не вытянешь!

Томка странно посмотрела на него и тихо проговорила:

— Наверное…

После обильного завтрака засобирались на кладбище. Доехали быстро, какие там расстояния: десять минут, и ты в другом конце города.

У ворот кладбища купили цветы у вечно сидящих там бабулек — конечно, палисадниковые: крупные садовые ромашки и высокий букет светло-сиреневых, в голубизну, колокольчиков. Шли молча. Идти было недалеко, но было заметно, что кладбище здорово разрослось. Могила была ухоженной, чистой.

— На родительскую были, — объяснила Томка.

Скромный памятник из серого ракушечника с керамическим овалом — мать и отец, еще молодые, со светлыми и радостными лицами. Сколько Никитин ни бился, ни спорил с родней, ничего не получилось. И Ванька, и Томка возражали по поводу установки нового памятника. Ну и Никитин эти разговоры оставил. В конце концов, это их право — это они, а не он заботятся о могиле родителей. А он, блудный сын, приезжает раз в год, да и то не всегда получается.

Постояли, помолчали. Томка помыла памятник, выдернула наглые и вездесущие сорняки. Положили цветы и пошли к выходу.

Не дойдя до ворот, брат смущенно кашлянул:

— Дим, ты уж нас извини. Но нам надо к Тасе. Она тут, рядом, совсем близко, три минуты, не против?

Томка молчала, отведя взгляд. Ну и Никитин молчал — растерялся.

— Не хочешь с нами, — быстро добавил брат, — подожди за воротами. Мы быстро, минут десять-пятнадцать.

— Да ладно, пошли, — все еще растерянно проговорил Никитин.

Тасина могила расположилась удачно, если здесь, на кладбище, вообще применимо слово «удачно». Могила располагалась под густой, словно скорбно склонившейся, ивой. Плакучая ива, как зонт, как навес, оберегала скромную доску из серого гранита. Арефьева Таисия, дата рождения, дата смерти. Все как обычно.

Тасина могила тоже была прибранной и ухоженной. У подножия памятника лежал букет засохших гвоздик. В землю был воткнут другой — из полинявших пластмассовых желтых цветов.

Томка нагнулась, подняла букеты и, словно оправдываясь, сказала:

— Искусственные с зимы еще. А живые — с ее дня рождения.

— Со дня рождения? — удивился Никитин. — А вы что, знали, когда ее день рождения?

Томка и брат испуганно, как показалось Никитину, переглянулись.

Томка кивнула:

— Ага, знали. А что тут такого?

Никитин удивленно пожал плечами.

— Да нет, ничего. Хотя… все-таки странно.

Но тему не развивал. «Почему Тома заботится о Тасиной могиле? Подругами они не были — так, знакомые».

Но что ему до этого, если честно? У него свои могилы. И самая страшная — могила сына.

С кладбища возвращались молча — говорить не хотелось.

Вернулись домой, и Никитин пошел отдохнуть. Их бывшая с братом общая комната теперь была комнатой Надечки, любимой племянницы. Чисто прибранная, скромная и уютная — на стене картины с вышивкой. Надечкина работа. Наивные и светлые местные пейзажики маслом — она еще и рисовала. Диван застлан пестрым, из ярких кусочков ткани, одеялом. Он вспомнил, что эта техника называется странным словом «пэчворк». Особенно любят ее иностранцы. Надо спросить, кто шил — Томка или племяшка? Если не забудет, конечно. В последнее время голова подводила.

На письменном столе стояли фотографии в рамках — маленькая Надечка на елке в детском саду, конечно, в костюме Снежинки. Мать и отец Никитина, обожавшие внучку. Надечка с матерью и отцом — в московском зоопарке, у вольера со львом. У девочки вид испуганный и растерянный. Ну и Надечка взрослая, на работе в детском саду — серьезная, строгая и невозможно хорошенькая. Никитин вздохнул: «Слава богу, у брата сложилось».

Он прилег на диван и тут же уснул — сказалась бессонная ночь. Что поделаешь — возраст! Спалось ему сладко, и сон его был спокоен и глубок, как когда-то в далеком детстве, сто лет назад. А было ли это вообще?

Проснулся он только под вечер и обрадованно почувствовал себя бодрым и крепким. Вот что значит сон в родном доме. Он резво встал, быстро оделся, пригладил волосы и открыл дверь.

Семейство брата сидело у телевизора с выключенным звуком — оберегали покой дорогого гостя. Лица у всех были серьезные и напряженные. Никитин расхохотался — слишком забавной была эта картина. Просто кино!

— Ну вы даете, ребята!

Надечка обняла дядьку, и он почувствовал такое тепло, что чуть не расплакался. «Не дай бог! — испугался он. — Совсем разнюнился. Но какая чудесная девочка! И какая родная».

Потом сели ужинать, и Никитин все сетовал, что, как всегда, после Томкиных деликатесов уедет с тремя лишними килограммами. А отказаться не мог — да как откажешься? Все свое, домашнее, сделанное с душой, и это чувствуется. Он вспомнил, как мать, прекрасная кулинарка, говорила, что кухню не обманешь и с плохим настроением или с неохотой к готовке лучше не приступать.