Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Войдя в подъезд, некогда пышный, богатый, помпезный, Кира увидела, что все изменилось. Вместо роскошных красных ковров — истоптанная серая грязная дорожка, зеркала кое-где треснули, богатые рамы поблекли, роскошные бронзовые светильники с матовыми плафонами были заменены на более скромные — или ей показалось? Нет, витражи, главное богатство и красота подъездов, сохранились. И мраморный пол — серо-коричневый, с красными вставками, тоже. Но лифты, поразившие когда-то ее своей немыслимой роскошью, казались старыми и убогими.

— Ну? — усмехнулся Зяблик. — Что я тебе говорил? Былая роскошь, правда? И ничего не осталось от прежней — увы. А про никого я просто молчу.

— Совсем никого? — удивилась Кира. — А куда же все подевались?

— Это совсем просто. Старики, естественно, поумирали. Дети тех стариков тоже уже старики — вроде меня. Остались внуки, которые бросились распродавать наследство. Еще несколько лет назад за здешние радости давали приличные деньги! В крайнем случае можно было сдавать квартиры в аренду. Тоже, знаешь ли, приличный доход для безбедного существования. А кто стал новым жильцом? Естественно, нувориши. Те, кому раньше это было абсолютно недоступно, даже в мечтах. Внезапно разбогатевшие, мечтающие пожить в роскошном, респектабельном доме, где всегда жили сливки, элита. Вот и заполонили. Так что соседство у меня, — он вставил ключ в замок и не без усилий попытался открыть дверь, — нарочно и не придумаешь.

Кира кивнула и вспомнила, как она, впервые зайдя в этот роскошный и величественный подъезд, испугалась, застыла и оробела.

Наконец дверь открылась, и они зашли в квартиру. Вспыхнул свет. Кира огляделась. Кажется, все было прежним — широкая прихожая, переходящая в просторный холл. Та же люстра на потолке — синее стекло, белые матовые плафоны. Вешалка-рогатка из темного, почти черного дерева — мощная, устойчивая, неподъемная. Сундук-галошница, тоже темный и тяжелый, с тусклым медным запором-подковкой. Кира вспомнила, что наряду со сношенной обувью в нем валялись старые журналы и газеты. Пара офортов на стене, тоже знакомых: охота и конские скачки.

Прошли дальше. В холле по-прежнему стояли два кресла и бюро, старожилы квартиры. И торшер Кира узнала: на латунной крепкой ноге абажур малинового цвета с кистями — старый знакомец.

— Проходи, располагайся! — любезно пригласил ее хозяин. — Спать будешь в кабинете, если ты, конечно, не против. А сейчас будем ужинать! — добавил он. — Ты же наверняка проголодалась, а, Кир?

Кира кивнула. Нет, голодной она не была. Да и вообще — едок из нее еще тот, если честно. В последние годы, оставшись одна, она вообще ничего не готовила — сидела на бутербродах и творожках в пластиковых стаканчиках. Иногда заходила в китайскую лавку неподалеку от дома и брала навынос — супчик с пельменями, жидкий и соленый, лапшу с креветками или рис с рыбой. К еде она всегда была равнодушна. Да и есть в одиночестве никогда не любила. Хозяйкой она была средней, если по правде. Но, когда была семья, она, конечно, готовила — уж суп и котлеты освоила, будьте любезны.

Нет, есть Кира не хотела, а вот чаю бы с удовольствием выпила. Она зашла на кухню, и тут нахлынуло. В глазах защипало. Все тот же буфет-монстр, огромный и темный, еще более мрачный, как ей показалось, конечно же, стоял на месте. И стол стоял — куда ему деться? Большущий, овальный, на кривых и крепких ногах. Зяблик смеялся, что все вымрут, все сгниет, а стол и буфет останутся — вынести их невозможно, безумная тяжесть. Все так же висел на стене потускневший до зелени старый медный таз с деревянной ручкой, в котором когда-то варили варенье. И часы в фарфоровой раме с синими голубями — им тоже ничего не сделалось. Двадцать лет — разве это время для мебели и всяких предметов быта? «Вот только мы уже не те, — подумала Кира. — Совсем не те мы! От нас прежних, кажется, ничего не осталось».

И снова, в очередной, сто первый раз за последние три месяца, в течение которых она мучительно раздумывала, сомневалась, ехать в Москву или нет, она снова подумала: «Зачем? Зачем здесь? Зачем?» Чтобы не разреветься, глубоко вздохнула — негоже при Зяблике выказывать слабость. Да и в чем он виноват — встретил, привез, обустроил. Зачем ему это надо? Тоже немолод, кажется, не очень здоров — хромать вот стал еще больше. Да и лицо словно трактор проехал. Никого возраст не щадит — ни мужчин, ни женщин. Впрочем, женщинам определенно больнее. Только не ей — ей давно наплевать, с той поры, как не стало Мишки. Киру никогда не волновала собственная внешность, потому что она была любимой и счастливой. А когда это закончилось — тем более. Какая теперь уж разница?

Говорить ни о чем не хотелось — да и Зяблик, кстати, не настаивал. Или тоже устал, или понял, что она не готова. Из кабинета крикнул:

— Кира! Я тебе постелил! Иди отдыхай.

Она и пошла, надо сказать, с большим облегчением.

Все тот же диван, где и началась их с Мишкой счастливая, почти семейная жизнь. Почти — потому что без дома. Без собственного дома. Не включая света, Кира опустилась на диван и застыла. На знакомом до боли диване было неудобно, по-мужски было расстелено белье. «Все повторяется? — подумала она. — Нет, не так. Ничего не повторяется, но прошлое постоянно о себе напоминает». Воспоминания — самое ценное и самое прекрасное, что есть у человека. И самое ужасное, кошмарное, страшное. Когда ничего и никого уже не вернуть. Когда остаются только воспоминания. Точнее, напоминания о прежней жизни, о безвозвратно и навсегда ушедшем счастье — боже, какие пафосные слова! Но ведь чистая правда. И самое главное — от них не укроешься. Ну невозможно их вычеркнуть из головы и сердца — нет такого лекарства. И снова и снова она возникают, как миражи. Снова картинки встают перед глазами — такие яркие, такие реальные, почти осязаемые. Но именно в этот момент ты понимаешь — уже окончательно, бесповоротно, — что ничего невозможно вернуть. И именно в этот момент тебя накрывает такая невыносимая, безграничная тоска, что просто не хочется жить. И ты в который раз задаешь себе этот вопрос — зачем? Зачем вообще жить?

Одиночество. Ей хорошо известно, что это такое. И никого, никого у нее нет. И больше никогда вы не будете вместе пить кофе на кухне и слушать радио, обсуждать новости по телевизору, читать отрывки из любимой книги, чтобы любимый человек удивился, обрадовался вместе с тобой. Потому что все сходится, все совпадает. Все-все, до последней запятой, до последней точки! Это вас всегда удивляло, восхищало и приводило в оторопь — а так бывает? Оказалось — бывает. А что тут странного? Вы совпадали всю жизнь и почти во всем.

Ты больше не услышишь, как он фальшиво, а оттого безумно смешно напевает что-то в ванной, особенно по вечерам. Вы оба любите вечера, гораздо больше, чем утро, начало дня. Вы оба совы. И здесь вы совпали. Вы оба не выносите духоты, и это облегчает ситуацию — в любую погоду вы спите с открытым окном. Но вам не страшно — если вдруг вы замерзнете, то тут же прижметесь друг к другу. А может, вы специально устраивали ледник в квартире? Чтобы покрепче друг к другу прижаться? С вас сталось бы! Вы оба любите дождь.