Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

И разговоры перед сном — да пусть не разговоры, а просто обмен репликами, немножечко сплетни. А что тут такого? Вы давно одно целое, один человек. Да вы можете и не разговаривать — просто смотреть друг на друга и все понимать. Сколько раз это было!

Почему? Почему, господи? Когда только-только появилась возможность немного расслабиться? Чуть-чуть выдохнуть? Когда, слава богу, как-то устроились, попривыкли и обжились. Обзавелись наконец своим домом. Хотя каким там домом — смешно: квартирка из двух комнат, тридцать два метра. Спаленка в шесть метров — полуторная кровать и крохотная тумбочка под лампу и книги. Но это была их первая собственная спальня. И кухонька — точнее, прилавок с малюсенькой, на две чашки, мойкой и одноконфорочной плиткой. Холодильничек, встроенный в стену, для экономии места. Но спасибо, что так — по крайней мере можно что-то приготовить на своей кухне. Духовки, конечно, не было — пирог не испечь, а вот блины — пожалуйста! Мишка так любил блины — со сметаной, вареньем, медом. Правда, в такой кубатуре от кухонных запахов было не скрыться. Они витали и в гостиной, и в спаленке — да везде. Но это не раздражало — наоборот! Запах еды — запах дома.

А ванная? Зайти только боком. Слава богу, они оба худые, не страшно. И никакой, разумеется, ванны — душ под занавеской и дырка для слива в полу. Напротив — максимум сорок сантиметров — унитаз, стоящий наискосок, иначе не влез бы. Да и бог с ним, с унитазом! Зато они смогли купить свою собственную квартиру. Кира, если честно, не верила ни минуты — откуда квартира? Копить они не умеют. Цены — ого-го! Сбережений никаких. Откуда, господи? Смешно. Мишка страдал, она его утешала. Всегда утешала. Все правильно — жена должна утешать. Хорошая жена. А она была хорошей женой. Но квартира появилась — когда не стало родителей.

Как смогли, они ее обустроили. Получилось уютно. Она открывала дверь и замирала от восторга и счастья — какая же красота! Конечно, смешно — все маленькое, как под лилипутов. Но никакого лишнего барахла. Хотя нет, лишним было то, что оставил прежний хозяин, но выкинуть это они не смогли — антик, старина, красота. Собственным барахлом за жизнь обрасти не успели — по съемным мотаться с вещами? Глупо. Да и вещизмом они не страдали — все эти вазочки, салфетки, картинки им были до фонаря. Но на новоселье кое-что Кира все же купила — например, сервиз. Молодцы те, кто придумал сервиз на четыре персоны! Не на двенадцать или двадцать четыре, а на четыре — четыре суповые тарелки, четыре под второе. Четыре десертные — дома, в России, они назывались, кажется, пирожковыми. Четыре чашки с блюдцами и даже блюдо — под фрукты или под торт. Салатник — ого! Пригодится. И даже сахарница и заварочный чайник! А, каково? Вспомнила, как нашла это «гороховое» чудо, и руки затряслись: хочу! А рисунок? Темно-зеленый, почти в изумрудный, фон и крупные серебристые горошины — красота! Да и цена подходила вполне — рождественская распродажа. Кира тащила эту коробку и мечтала, как расставит все это. Пришлось под сервиз прикупить еще колонку, узкую, угловую — снова для экономии места. Сервиз разместился, конечно, но еще оставались две пустые полки. Вот туда она и поставила дорогие сердцу вещицы, привезенные из Москвы после маминого ухода: фигурку китаянки в национальном платье и с высокой прической — мамину любимую, пятидесятых годов. И мамину же вазочку — шершавую, нежно-салатовую, с белым барельефом — Вербилки, бисквит. Потом прочла, что это наш Веджвуд, технологии те же.

Коврик еще купила под журнальный столик. Не удержалась и прикупила парочку эстампов на стену — Париж, сумерки. Париж, дождь и фигуры размыты. Париж, туман. И тоже все нечетко, размыто. Поняла — любит смазанное, расплывчатое, пастельных тонов. Да и не очень понятное — завуалированное. Четкие линии и яркие цвета ее утомляли — в Пушкинском, например, зарябило перед полотнами Гогена. Поняла: не ее художник талантливый и прекрасный Гоген. А вот Писсаро и Моне — ее.

Сидя на диване в кабинете давно ушедшего зябликовского отца, она вдруг поняла, что уже соскучилась по дому. Удивилась — ее осиротевший после ухода мужа дом, опустевший и холодный, все равно оставался ее домом, ее пристанищем. И только там можно было укрыться и спастись. Она, ненавидящая толпу, шумные сборища, большие компании, не принимала это и в далекой молодости, а уж теперь, в весьма почтенном, как она говорила, возрасте, старательно этого избегала. Чуралась крупных торговых центров с праздно шатающимися толпами, больших кафе с отдыхающим народом, рынков, кинотеатров и прочего скопления людей — ей сразу становилось зябко, неуютно, тревожно. Она любила гулять по тихим, уютным улочкам, поддевая носком туфли разноцветные кленовые листья. Любила посидеть на лавочке в глубине парка, у озера, недалеко от своего дома. Выпить кофе в крошечной, на три столика, кондитерской возле дома — с чашкой американо и с куском марципанового штоллена или вишневого штруделя. А больше всего любила свою спальню в шесть метров, с неширокой кроватью и настольной лампой с темно-зеленым абажуром. И книгу на тумбочке — вот оно, счастье! И большую, синюю, тяжелую керамическую кружку с уже остывшим имбирным чаем. Кружка была из той жизни, московской. И тишину, тишину! Улочка у них была тихая, почти непроезжая — выбирали специально. Район был недорогой, но и не самый дешевый — зато тихий, зеленый, очень спокойный. Нет, можно, конечно, было купить квартиру побольше! Но такой тишины и покоя там точно бы не было.

Кира легла на прохладную простыню, а сон не шел — какое там! Десять лет она не была здесь, в Москве. Десять лет. Да и десять лет назад тоже почти не была — так, пробегом. Полдня, кажется, пару часов. Потому что неделю жила в Жуковском — хоронила маму, разбиралась с документами. Да и не хотелось ей ехать в город — совсем не хотелось.

Она долго ворочалась, окончательно сбив жесткую простыню, вставала и поправляла, расправляла ее без конца, но она снова сбивалась, и Кира чувствовала кожей грубую ткань потертого дивана. Привычно заныла спина, и она встала, чтобы размяться. Осторожно, на цыпочках, вышла из комнаты — понадобился туалет. Дорогу туда, конечно же, помнила. Шла босиком, осторожно держась за стену. Темно было — выколи глаз. Туалет нашелся, и, зайдя, она поморщилась — пахло там отвратительно. Никаких домработниц у Зяблика нет. И женщины нет — ни одна бы не потерпела подобного.

Уснула под утро и встала с разбитой головой. Ладно, надо прийти в себя. В конце концов, не валяться же она сюда приехала! Не в постели лежать и не жалеть себя. А зачем она сюда приехала? Вопрос… Нет, ответ, разумеется, был — приехала она по делам. Дела не то что срочные, нет… Но и откладывать их больше нельзя, потому что мучит совесть и скребет на душе. Ну и решилась. В конце концов, и так слишком долго откладывала — куда уж дольше? Дела надлежало решить и закончить. Поставив на этом жирную, окончательную и решительную точку. Вот тогда можно было продолжать жить. По крайней мере попытаться.