Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Вот и хорошо, что слыхали… Видите ли, ребята, — Харламов снова привалился к столу, — Бутырины, скорее, случайность, нежели закономерность. Но тем не менее она существует. Су-ще-ству-ет.

— Ну так, солнце не без пятен.

— Во, правильно, не без пятен. А если по сути. Общество наше могучее — это факт. — Харламов снова достает сигарету. — Но даже наше общество пока не столь совершенно, чтобы исключить такое явление, как дурак. Я подчеркиваю — пока. С каждым днем дураку будет все труднее. Общество становится умнее. А значит, дурак будет явным. Это одна сторона вопроса. Киньте-ка мне спички… Вы ведь все на заочном?

Харламов повернулся к Сергею.

— У вас лекции читают?

— А как же. — Сергей почему-то краснеет.

— Ну, я по части лекций слабоват. Да и времени у нас в обрез. Но тем не менее есть другая сторона вопроса. Бывает просто дурак или недалекий человек. А есть дурак активный… Он все время в движении. Общение с ним кратковременно, а значит, люди не могут сразу определить, кто перед ними. Не могут. А иллюзию кипучей деятельности он создавать умеет. Нет у нас еще такого дорожного знака: «Осторожно — дурак». Но будет. Я в этом уверен. Будет… Вы что намерены делать?

Все смотрят почему-то на меня. Харламов замечает это, смеется.

— Так все-таки?

— Мы сами толком не знаем.

— М-да… Незавидная программа. У начальника стройки были?

— Нет, не были.

Часы на стене пробили три раза.

— Да и зачем. Фролов самолично дал делу ход.

— Ну, положим, замять дело, где погиб один человек и покалечен второй, очевидно, невозможно, да и ненормально. Я полагаю, на этот счет у нас нет возражений.

— Видимо, нет.

— Почему, видимо?

— Собственно, мы не знаем, против чего можем иметь возражения. Если не вдаваться в суть, все вообще нормально. И суд, и приговор, который вынесут, и исключение из комсомола, и всевозможные поражения в правах… Есть преступник — значит, должно быть наказание. Опять же нормальное положение вещей.

— Да-а, — роняет Харламов в наступившую тишину, откидывается назад и начинает методично выстукивать тонкими пальцами о край стола… — Хотите начистоту…

Мы переглядываемся. Ребята неловко меняют позы:

— Хотим.

— Я не собираюсь хлопотать об отмене суда… Во-первых, это бесцельная трата времени. Во-вторых, факт суда сам по себе справедлив. Если бы жертвой несчастья стал ваш друг… Разве вы не требовали бы суда…

— Мы не против суда. Мы против наказания невиновного. А это не одно и то же. — Сашкины губы нервно дергаются. Он быстро отводит взгляд в сторону.

— Но ведь вы сами говорите: Климов признал свою вину.

— Признал.

— И у вас нет фактов доказать обратное.

— Пока нет.

— Вот видите. Дело не в суде, ребята… Важно, чтобы все смягчающие обстоятельства были приняты во внимание и судом, и следствием, и даже нами… Что вы на меня так смотрите? Именно нами, кто окружает вас. Его жизнь не кончается судом. Вот так я понимаю наш разговор.

Наверное, Харламов прав. И чуть позже нам многое станет ясным. Суд назначен. Это верно. Но он еще не состоялся. И где-то в глубине души каждый из нас верил в чудо. А вдруг, а почему бы нет…

Харламов отнимал у нас эту надежду на чудо. Он старался нас убедить, но нам не хотелось ему верить.

Харламов смотрит на часы:

— Однако мы заговорились! — Встал.

— Возможно, — соглашаемся мы и тоже встаем.

— Значит, до завтра. Телефон запишите… Буду через час, — бросает он в приемной и необычным для его невысокой фигуры шагом, размашистым и тяжелым, двигается по коридору.

Суд заседал целый день.

Помещение оказалось слишком тесным, чтобы вместить всех желающих. Зал, а это был как-никак зал, вызывающе гудел. Когда мы пришли, свободными оставались лишь задние ряды. Впереди сидели незнакомые парни.

— Летний бульвар в полном составе, — пробормотал баритон за моей спиной. — Э-эх… Молодежь!

Крановщик Сотин был из пришлых. Его долго не принимали на работу. В отделах кадров с интересом разглядывали паспорт, испещренный красноречивыми печатями, сокрушенно качали головой, вздыхали и возвращали его владельцу: «Ты уж извини, но… в общем, сам понимаешь». И Сотин понимал. Машинально брал возвращенные документы, бормотал что-то невразумительное и уходил.

Так прошло два месяца. В комитет комсомола Сотин забрел случайно, перепутал его с месткомом. В такое время Николай там оказался тоже случайно. Разговорились. А через неделю Сотин был оформлен крановщиком на пятый участок. Здесь бы и точку поставить: мол, кончились твои мытарства, человек. Работа есть, крыша над головой имеется. Живи человек себе в толк и людям на радость… Так ведь нет. С фатальной закономерностью, в городе появились его старые друзья. Это не проходило бесследно. Сотин начинал прогуливать, бездумно пить. В такие дни он возвращался под утро, валился на мятую постель и подолгу лежал без видимого интереса к окружающему, уставившись в потолок потускневшим отрешенным взглядом. Тогда Николай старался ему помочь, ругал меньше обычного, гнал в кино, тащил с собой на тренировки, оставлял у себя ночевать.

Иногда у него кое-что получалось, но только иногда. Чаще всего он наталкивался на озлобленный протест с бесконечным повторением: «Я сам, чего вы, я сам».

В затею Николая мы верили слабо, советовали бросить, на что он только улыбался:

— Бросить, нет, ребята. Бросают окурки на мостовую, и то по причине низкой культуры. А тут человек. Попробуем еще раз.

И все начиналось сначала.

Со временем дружки исчезали… Что, почему, кто знает? Исчезали — и все. А может быть, их сажали снова… Компания лихая, известный народ.

И тут, как в хорошем театре, на сцене появлялся совсем другой Сотин. Между собой, может, и не все так. А на людях — человек человеком, даже чуточку застенчивый. Грехи как-то сразу забывались. Уж больно ему шел непитейный, человеческий вид. И даже наш пессимизм неизменно давал трещину. «Чем черт не шутит… Все бывает».

Сотин не раз настраивался уехать. «На хвосте они у меня и отставать не спешат… Видать, самому нырять придется», — рассуждал он незлобно.

Однако не уехал… Может, привык, а может, расхотелось.

И вот теперь его нет. И лишь эти шесть первых рядов, заполненные угрюмыми парнями, напоминали о его трудной жизни.

От официального защитника Николай отказался.

— Зачем? — сказал он на суде. — Преступления, и тем более преднамеренного, я не совершал. Защищаться перед кем-то у меня нет основания. Я не снимаю с себя ответственности за случившееся. Более того, подчеркиваю, что виноват только я. Подкрановые пути 16 апреля были не в порядке. Проверял ли их крановщик? Не знаю. Должен ли был проверить сам? Очевидно. Кому-либо указаний на этот счет не давал. Вину свою признаю полностью. Мне очень… — Николай беспомощно посмотрел в сторону родителей Сотина, хотел еще что-то добавить, но неожиданно совсем тихо закончил: — Больше мне сказать нечего.