Андрей Бинев - Тихий солдат

Ходил Петя с Георгием Ильичем вдоль рядов кроватей, что поставили вместо парт в бывших классах, и заполнял на больных разные рапортички. Когда Смирницкий басовито бурчал Пете – «очки протри!», это означало, что сейчас они будут писать карандашом другое звание. Но обидные слова об очках Петю все равно очень расстраивали, потому что Надя иногда это тоже слышала. Она хоть и понимала, что именно имеет в виду бывший священник, однако же ведь тем самым ей не давали забыть про Петин врожденный недуг. А тут ведь герои кругом лежат и выздоравливают! Петя очень страдал.

Тарасов эту его влюбленность в Наденьку почти сразу заметил и, наконец, решил для себя, что не станет его сердить. Как бы он сам поступил, если бы вот так кто-нибудь стал бы у него на глазах бесцеремонно атаковать Машу Кастальскую?

Фронт постепенно уползал на запад, бомбежек почти не было, не говоря уж о том, что никто давно уже не слышал в этих местах артиллерийских раскатов. В эти дни самые главные сражения разворачивались на Украине, в Полесье. Тут, в южной Белоруссии, шла большей частью, позиционная война. Небольшие селения, высотки переходили по нескольку раз из рук в руки. Стороны только собирались с силами. А пока были вялыми, нерешительными.

Шла теплая, ласковая весна, больше похожая на начало лета. Мгновенно набухали жирные почки и тут же взрывались нежными изумрудными листочками, легкомысленные птицы, не желавшие знать войны, заливались искренним весельем, стали летать сначала юные любопытные мушки, а затем очень быстро и вполне зрелые, назойливые особи. Всё торопилось жить, будто стремилось компенсировать страшные потери долгих зимних холодов и железной бессердечности войны. Природа должна была в очередной раз отстоять свои непременные святые рубежи, вопреки бесстрастному упрямству потустороннего жестокого лиха.

В госпиталь везли и везли раненых, а по тому, откуда их привозили и чем они бредили, становилось понятнее, как шли дела на фронтах. Радиоточка, сделанная в госпитале одним выздоравливающим связистом-умельцем, если и не отставала от новостей, которые привозились сюда в окровавленных бинтах и в горячем, безумном бреду, все равно не могла передать истинного накала военных страстей.

Немцы отчаянно сопротивлялись уже на территории генерал-губернаторства, Литвы, продолжали топить английские эскорты в северных морях, сражаться с союзниками в Африке, строить срочные укрепления на берегах Атлантики и Средиземноморья в ожидании штурма англичан, американцев, канадцев и французских добровольцев.

Разумеется, в госпиталь не привозили тех, кто смог бы так широко на собственных ранах показать всю географию мировых убийств, но даже и того, что здесь видели после каждого санитарного эшелона, вполне было достаточно, чтобы представить себе гигантский масштаб человеческих потерь.

Все говорили, что к лету, наконец, союзники высадятся в Европе. Об этом в госпитале горячо спорили. У некоторых после беспрерывного ора и даже коротких драк открывались раны. Самыми непримиримыми были те, которые, еле дыша, с пеной у рта настаивали на том, что нам не нужен никакой второй фронт, что сами, мол, дойдем и до Берлина, и до Атлантики, а иностранцы нам только помешают, потому что они мироеды все, как один. Ничем, мол, не лучше немцев! Им с возмущением возражали другие, запальчиво вспоминая о тоннах консервов, о галетах, о шерстяных исподних, о «виллисах», и жарко требовали все же разделять между собой фашистов и обычную мировую контру. Последним решительным аргументом «интернационалистов» было то, что иностранцы не все мироеды, среди них, мол, большинство, как водится, пролетарии. А потому совместная победа над немецкой чумой есть необходимое классовое условие для мировой социалистической революции.

Времени у всех было много, текло оно медленно, тоскливо и разговоры плелись бесконечно, утихая лишь к ночи, да и то не всегда.

Однако же настроение у людей все равно было весеннее, как будто все ждали вот-вот окончательной победы. Хотя и так было ясно, что до нее еще очень далеко. Большей части раненых предстояло вернуться на передовую и, возможно, кому-то из них никогда уже с нее живым не сойти.

Тарасов быстро поправлялся, и вот как-то к его постели подошел Георгий Ильич со своей рапортичкой и, поскребя свою аккуратную академическую бородку, задумчиво молвил:

– Вот, Павел Иванович…, распоряжение Берты Львовны…перевести вас в соответствии со званием в соответствующую палату… А мы тут карандашик подотрем…, нет больше в военной природе младшего лейтенанта Тарасова, а есть старший сержант Тарасов… Мы тебе твое заслуженное звание вернем нашей госпитальной властью, значит. А начальство пусть само думает.

Тарасов вдруг сразу посерьезнел, вспомнив, как тащился по черному полю с серыми неподвижными солдатскими горками, как била кровь сквозь его пальцы, как лопались выстрелы в немецких окопах, в которых умирали и штрафники, и немцы, собранные там страшной артподготовкой.

Смирницкий заметил резкую смену настроения Павла и залепетал:

– Что такое? Тарасов! Да и там лечат! Та же Берта Львовна, и я хожу, и Петя… Провиант, правда, чуть похуже и лекарства попроще…, да ведь ты, солдат, и сам понимаешь…

– Да, да…Георгий Ильич…, вспомнилось просто… Вдруг как-то сразу! Я ведь и не думал никогда, что так будет! Мальчишка там один был, Ваня… К маме бежал, про пироги мечтал, а его первым же снарядом…нашим. Я не про провиант и не про лекарства. Мне это все равно!

Павел бережно, кряхтя, повернулся лицом к стене и тоскливо провел по ней пальцем. Смирницкий повздыхал за его спиной и, ворча что-то себе под нос, побрел из палаты со своими рапортичками и серенькой стерочкой.

А поздним вечером Георгий Ильич вдруг опять подошел, заглянул в лицо к Павлу и, убедившись, что тот не спит, присел на краю кровати.

– Слушай, солдатик, а хочешь, пойдем с тобой в ординаторскую, чайку попьем… А то, я гляжу, у тебя меланхолия… А это ведь для выздоравливающих хуже некуда! Все равно как муха на рану садится!

– Так я ведь только два раза сам поднимался, Георгий Ильич! Не дойду, пожалуй…

– Как это не дойдешь! Сюда, можно сказать, самолично дошел, с дыркой в пузе, а до ординаторской не дойдешь?

Павел смущенно улыбнулся и откинул одеяло. Старик помог ему сесть, потом подставил рваные тапки, бережно обнял и, кряхтя, поставил на ноги. Павлу казалось, что он сейчас тяжелее скалы, а, когда сделал первый несмелый шажок, почувствовал, что как раз наоборот всё – он легче пуха, любой сквознячок сдует его, хилого. Смирницкий осторожно обхватил его за туго перевязанное туловище и, ворча – «не беги, не беги, не в атаку идешь», медленно повел к выходу из палаты.