Андрей Бинев - Тихий солдат

Ординаторская, а в прошлом, учительская комната, ночью (когда не приходил под вечер очередной эшелон или не доставляли десятки раненых на обтрепанных санитарных автомобилях) была тихой и уютной комнатой. Днем же, наоборот, тут не закрывались двери, гуляли лихие сквозняки, шелестевшие сотнями листов со скорыми историями болезней, раскинутыми по столам, сюда и отсюда доносился неровный ропот торопящихся во всем людей. Но сегодня к ночи все затихло, будто сама усталость решила передохнуть.

У стены стоял приземистый, широкий диван, застеленный белыми простынями, с подушкой и с темно-коричневым солдатским одеялом. Здесь же, рядом с диваном, мостился видавший виды столик. Он был покрыт линялой клеенкой и плотно уставлен начисто вымытыми алюминиевыми кружками. Несколько пустых письменных столов выстроились в строгий учительский ряд. Глухую стену подпирали три высоченных двустворчатых шкафа с дверками, на которые вместо вылетевшего во время бомбежек стекла была наклеена серая бумага.

В углу тихо догорала заслуженная буржуйка с черной, двухколенной трубой, вытянутой в покривевшую форточку. Медный чайник на единственной прогоревшей конфорке струил тонкий нежный парок, уклоняя его в обратную от форточки сторону.

– Вот, братец ты мой, – ворчливо пробурчал старик, усаживая со всей осторожностью Тарасова на диван и прикрывая ему ноги солдатским одеялом, – Это и есть мой персональный боевой пост на всю ночь. Гляжу, не спишь. Чего скучать-то! Чайку вот с сухариками пей! Небось, не заругаются! А завтра мы в другую палату переедем, к выздоравливающим геройским бойцам. Там уж повеселее будет! А то тут…ампутации, операции… Ну их к ляду!

Старик суетился, щедро сыпал из бумажного пакета чай прямо в алюминиевые кружки, заливал их крутым кипятком и даже извлек откуда-то колотый сахар и сладковатые сухари.

Седой ежик на голове старика, бородка с редкими щетинистыми усиками, грустные глаза в густой сетке морщин – все это врезалось Павлу в память так, что даже спустя сорок лет, когда он уже сам был стариком, живо стояло перед ним, будто только вчера происходило. Две старости сблизились в памяти, как два крайних кончика обода, сведенных временем в одно неразрывное кольцо.

Всё нетленно хранилось в памяти: и тихое шипение чайника, и запах какой-то особенной пыли в бывшей учительской, и навязчивые чаинки во рту и осколок серого рафинада, таявшего в ладони.

Говорил тогда только Смирницкий, низко гудел своим густым басом, очень неожиданным для его тщедушной, даже чуть комичной, фигуры. Старик плел свой странный рассказ, а Павел слушал его, доверяя каждому слову.

Удивительная история «попа-расстриги» Георгия Ильича Смирницкого

– В декабре это произошло…, в сорок первом…, в самый канун рождества Христова…, ихнего, конечно, немецкого. Бои тогда шли такие, что мы не успевали даже перевязки делать. Порой, прямо поверху, на штаны, на гимнастерки навернем побольше бинтов, напихаем ваты, зальем сверху спиртом, если еще есть он…, чтоб только до лазарета довезти живым… Госпиталя-то далеко в тылу…, в Москве, а на линии фронта…какие госпиталя! Как вспомню, так самому себе не верю.

И немцев тоже находили, обмороженных, в крови все. Соберем, иной раз, вместе с нашими, в телеги погрузим и везем в тыл. А тут тебе и артобстрелы, и бомбежки…, правда, в морозы их поменьше было…самолеты ни у них, ни у нас не заводились…, зато уж артиллерия! Вот разогревала-то! Одни осколочные ранения. Да какие! Я тогда в медицине только-только начинал, санитаром… Сам-то я из Нового Иерусалима…, там и служил с малолетства, …от отца, от батюшки…унаследовал как единственный его законный наследник. Был еще, правда, младший брат, но тот телеграфист, пропал он…, о нем я мало знаю…

У нас ведь тоже еще в старые-то времена больница была в поселке…, да потом ее закрыли… Я в той больнице бывал, конечно, юношей еще, но разве ж думал, что пригодится? А вот пригодилось…

Мы потом в тверскую область с женой перебрались…, но это позже…, а первоначально после батюшкиной кончины я некоторое время на его приходе был.

Мда… Собрали мы четыре телеги раненых, обмороженных, кое-как перевязали, друг на дружку навалили и в тыл, тихим ходом. Саней нет, все на колесном ходу, да еще по бездорожью, по снегу, да в лютый мороз, еле тянемся. Вот какая дорога! А они, сердечные, мрут один за другим. Сваливаем труп, я скоренько, по старой-то памяти, отпою злополучного, …даже тайком кадило с собой возил…, снежком присыплем и дальше. Идти надо было верст десять, а то и все пятнадцать! Это сейчас кажется рядом, а ты вот по снегу, сквозь поле, попробуй! Не дойдешь! Вот те крест, не дойдешь! Даже волки, и те со страху ушли. Кругом-то пальба, смерть, им бы, вроде, всё тут…мясо…, прости Господи! Да, видно, зверь умнее человека!

А с нами один врач, хирург, гражданский в прошлом, лет ему было за сорок. Андреем Ефгравовичем звали, Казаковым. Он вообще-то в мирное время терапевтом работал в Красноярске, а тут война… Какие терапевты? Терапевт – это мирная специальность, неторопливая. Самая, между прочим, важная, я тебе доложу, солдат! Строгая! Хирург он чего – пан или пропал! Отрезать, пришить…это все по его части, а терапевт…это, видишь ли, все равно, как положить человека на весы, на одну тарелочку, а его жизнь на другую. И решать, какая перевешивает. Не торопясь, вдумчиво решать. И тогда, может быть, отдать хирургу, или самому…таблетками, укольчиками… Лаской, в общем… Вот, что значит терапевт. Это Петька Богданов в ортопеды, в хирурги хочет после войны… Тоже…дело хорошее, но терапевт…это, брат, да-а-а! Это божьи весы, доверенные лично человеку. Вот, что это такое!

Но сейчас ведь война! Некогда тут взвешивать! Режь, шей, отпиливай! Вот этот наш Андрей Ефграфович и сменил свою великую медицинскую специальность на другую…великую…, но тоже, конечно, медицинскую. Полевым хирургом стал! Временно, конечно. А как убьют, так, считай, на постоянно. Был терапевтом, а стал хирургом.

У нас один вообще из стоматологов переделывался. Так он такие челюстные операции делал, что любо-дорого смотреть! Веришь ли, не только кости все на место поставит, зашьет все, губу или нос назад приделает, но еще и зубы лечит. Как раненый выздоравливать начинает, он его к себе…запомнил, выходит, когда оперировал. И давай в зубах ковыряться! Говорит, на войне любая дырка лишняя. Ох и ругалась тогда на него Берта Львовна! Но это всё уже позже было, в сорок третьем, на Украине.

А тут декабрь сорок первого, двадцать четвертого дня, сочельник у немцев, значит… То есть предрождественская ночь.

Холодина ужас какая стояла! Метели нет, небо ясное, каждая звездочка как нарисованная. И луна – круглая, висит, точно на ниточке, прямо над полем. Всё видать!