Андрей Бинев - Тихий солдат

Сближаемся мы с двух сторон – немец, пастор этот в военной форме, и мы оба, Казаков и я. Наши сзади по одному поднимаются. И немцы тоже. Смотрю, их, кроме пастора, четыре человека, то есть у нас явное боевое преимущество имеется. Нас ведь на одного больше! На деда с берданкой.

Сближаемся мы с пастором. Он протягивает руку и говорит:

– Ганс Ульрих, из Гамбурга. Доктор …и пастор.

– Андрей Ефграфович…Казаков, терапевт, – представляется наш доктор.

– О! Я ваше отчество не смогу произнести. Можно, просто доктор Казаков?

Кивает наш Ефграфович, потом меня представляет:

– Георгий Ильич Смирницкий, сейчас он у нас санитар, а раньше попом был.

– Священник, – поправляю я.

– Ну, это все равно! – гудит мне прямо в ухо Казаков, – О деле давай!

– А какое дело? Давайте расходиться. Вы к своим, мы к своим, – говорю я и гляжу на немца, а он улыбается и головой качает.

Поворачивается этот Ульрих назад и кричит что-то своим радостно, они тоже кивают, оружия у них вообще не видно, никакого. Попрятали, наверное, от греха подальше. Вдруг один из них отделяется и быстро так бежит к нам, а в руках у него баклажка. Подбегает и сует ее в руки своему пастору. А тот отвинчивает колпачок, приподнимает ее так галантно и говорит:

– С наступающим рождеством! Сегодня канун, сочельник…

И отпевает. Потом сует ее в руки к нашему доктору, а тот брезгливо отталкивает руку. Ну, я сообразил, что сейчас наш шаткий мир может быть нарушен и сам хватаю эту баклажку. Оказался коньячок. Выпил я, крякнул вместо благодарности.

Вдруг немец расстегивает шинель, сует туда руку, пыхтит и снимает прямо со своей шеи цепочку с крестиком. Сует мне в руку.

– Берите, святой отец! Пусть с вами пребудет Господь навечно!

Я бережно так…принимаю крест…, вот он теперь здесь, у меня на груди …и целую его. А как же! Бог един! И крест, на котором его распяли, тоже один был.

Я тут же копаюсь у себя за воротом и снимаю свой нательный крестик. Пастор принимает его также, с уважением, тоже целует, надевает веревочку через голову на шею, даже шапочку для этого стащил,…, он у меня, крестик-то, на веревочке, конечно, был. Потом раскрывает объятия и лобызает меня, а затем и обомлевшего доктора Казакова. Немцы сзади в ладоши бьют и наши тоже что-то вроде лепечут себе под нос.

Вдруг пастор спрашивает меня:

– А не трудно ли быть пастором у вас теперь?

Я неопределенно качаю головой. Он задумывается и смотрит на Казакова:

– А о вас и не спрашиваю, коллега. Врачом быть везде тяжело. Люди ведь совсем с ума посходили! С рождеством вас всех!

Казаков мой закивал и вдруг осмелел:

– А есть у вас спирт, коллега? Или, может быть, лишние бинты? А то у нас прямо беда с этим. Может, еще йода немного бы нашлось?

Я удивился очень, а немец радостно закивал, опять обернулся назад и кричит что-то вслед тому, который принес нам баклажку с коньяком. А тот как будто сообразил еще чего-то и быстро так, скороговоркой своему пастору отвечает. Тот закивал, серьезным стал. Поворачивается к нам:

– Я дам вам и спирт, и йод, и бинты, и еще аспирин…, у меня есть…, а завтра получу дополнительно, скажу, потратил всё… У нас не проверяют. Но вот только… Послушайте, там, в санях один раненый… Это ваш офицер. Мы его без сознания нашли. Теперь везем в тыл. Боюсь, у нас его…расстреляют. А бросить не могу… Господь не простит! Возьмете его!

Мой доктор хлоп себя ладонью по лбу:

– А ведь верно! Ганс…ведь тебя Ганс зовут?

Тот растерянно немного кивает. А Андрей Ефграфович кричит дальше:

– И ведь у меня один ваш, …пулевое, в подвздошье, боюсь, задета вена…уж больно много крови. А он молодой совсем…солдатик этот. Ваш, точно! Давай обменяемся! Но ты мне еще все эти медикаменты дашь. Годится?

Так этот пастор как заплачет, слезы растирает по лицу, по белому своему отмороженному носу, и шепчет что-то вроде «данке, данке»!

Я понял, почему он заревел. Стыдно стало за своих, за все, что творят, и нас всех жаль, и себя, болезного.

Ну и я слезу пустил! Но мне не стыдно за это. Святая то слеза! Вот, понимаешь ли, такое чудо в ихнее Рождество! Господу, ему видней, когда сыну Своему земную жизнь даровать! По какому такому земному календарю…, по-ихнему, по-нашему…, прости Господи! Может, во славу Его и во благо тем двум солдатикам Он посредством наших великих мук в том зимнем поле жизнь даровал заново?

Андрей Ефграфович приказал подогнать к их саням телегу, в которой лежал немец в беспамятстве. Хорошо, он еще живой был. Слава тебе, Господи! Их санитары и наши обменялись ранеными. Осторожно так, бережно, понимая друг друга как люди одной профессии, а не одного языка. Пастор дал нам целую сумку с медикаментами. И еще бутыль со спиртом и банку с йодом. Ваты много…бинтов…аспирину. Дает и рыдает прямо! Никак не успокоится тот немец. Может быть, потому что у нас жил когда-то? Тогда почему и его санитары чуть не плачут? Они-то не жили в России! Они сюда с войной пришли… Ну, не с войной…, они не с войной! Но пришли же!

Посмотрел я на нашего парнишку, которого нам передали, а это, оказывается, летчик. Выбросился, видимо, на парашюте и попал прямо к немцам, почти в ихние окопы. Обгорелый, нога вывернута, жилы потянул, шея в двух местах простреляна, кожа со лба содрана, и рука висит, как тряпица пустая, перелом, стало быть. Бредит, кричит. Мать зовет…, плачет в беспамятстве горемычный. А сам ведь мальчонка совсем! Лет, может, двадцати…, щуплый такой… Ганс его, как мог, перевязал, раны обработал, кровь остановил, а все равно, плох он… Они б его точно у себя добили! А наши бы ихнего. Вот такое им обоим, немцу и русскому, дождалось Рождество! Ну, скажи после этого, по-нашему это или по-ихнему? По какому такому календарю, что они оба заново родились, в один святой день с Христом!

Обнялись мы напоследок с пастором, потом все наши с ихними санитарами переобнимались, даже перецеловались, и разъехались мы навсегда: они на запад, а мы на восток. Вот у меня этот крестик, от того пастора и остался. На груди ношу, как великую память.

Хотел я тогда того пастора об одном деле спросить, да постеснялся… А я ведь и теперь гляжу на немчуру и всё думаю, отчего у них везде кресты, пусть черные, но кресты же! – на военной технике, которая сделана с умыслом, чтобы убивать, убивать, убивать… На груди у них опять же кресты…, награды, значит, за то же убийство, за верность этому самому богомерзкому делу… Они, получается, думают, что ежели на любую мерзость навесить святой крест, так она от того уже вроде как не мерзость вовсе, а, может быть, даже и богоугодна? И вот, что я думаю…, это ведь не крест освятил Господа, ну…на котором его распяли, а сам Господь своими страданиями, заметь, человеческими страданиями, освятил тот крест… Как же его можно на всякую пакость вешать? Мда! Вот так-то!