Андрей Бинев - Тихий солдат

Смирницкий легкомысленно махнул рукой и сказал с уверенностью, что не он первый и не он последний и что это делается всегда почти автоматически – просто госпиталь пока числит его за собой, как за полевой воинской частью, а дальше документы будут направлены по инстанции и он попадет в резерв. Однако же все равно требовался пересмотр его дело трибуналом, а это не могло не беспокоить Павла. Что они еще такое удумают? Павел не сомневался, что тогда все знали, кто виноват и почему все так страшно получилось на Самоховой Мельнице, но ведь его все равно приговорили к расстрелу и только вмешательство полковника изменило приговор. А что теперь изменилось? Прошло очень немного времени, других свидетелей появиться не могло, значит, все должны были остаться при своем мнении. Так почему же ему вернут звание, почему его простят? Ведь всем ясно, что прощать не за что! И тогда было ясно, а как несправедливо вышло!

Он написал письмо домой, в Лыкино. Спросил Дарью о матери – жива ли, что с другими сестрами, как дела в их хозяйстве? Ответ пришел на удивление быстро. Мать, писала Даша, давно живет дома, из больницы ее отдали, как неизлечимую. Она по-прежнему ко всему безразлична, бледна, нет никакого аппетита, все делает с трудом, без желания, молчит целыми днями. Ей прочитали его письмо о ранении, но она и ухом не повела, как будто это не о сыне, а о ком-то чужом. Даша спрашивала, не приедет ли он залечивать ранение к ним.

Павел ответил коротко, что ждет нового назначения (он ничего не рассказывал о тех своих злоключениях и даже не писал, что ранение получил в штрафной роте) и поэтому вряд ли у него появится время на то, чтобы приехать.

А вот от Маши письма не приходили, хотя он дважды уже написал ей. Павел не знал, как рассказать и ей о том, что попал в штрафники, думал, что она, во-первых, не поймет, а, во-вторых, военная цензура перехватит письмо и у него начнутся новые неприятности. Поэтому он написал и ей лишь о том, что получил тяжелое ранение и теперь лечится в госпитале, что тоскует по ней и по погибшим друзьям. О них он тоже сообщил очень осторожно, и вообще решил, что не станет ей всего рассказывать даже при встрече, потому что его роль двусмысленна, а доказать он ничего никому не сможет. Но вот как объяснить, что оказался в штрафниках по обвинению в трусости, не затронув главного, он не знал. Хотя, думал Павел, до встречи с Машей еще долго.

Но он во многом ошибался. Во-первых, в том, что встреча с ней состоится еще не скоро, а, во-вторых, что Маша не знала о том, как и за что он попал в штрафники.

Десятого марта сорок четвертого года Маша встретила в своем кадровом управлении знакомого, приехавшего из инспекционной проверки по Первому Украинскому фронту, и тот в откровенном разговоре сообщил ей якобы о целой серии предательств там. Маша, зная, где именно находится Павел, тут же стала осторожно выяснять, что там на самом деле произошло, и тогда ей стало ясно, что Тарасов каким-то непостижимым образом вновь оказался в эпицентре событий, от которых разумнее всего было бы держаться как можно дальше.

По ее запросу немедленно пришел ответ о том, что старший сержант Павел Иванович Тарасов разжалован, лишен наград и осужден трибуналом на три месяца службы в 1-й отдельной штрафной роте за трусость при выполнении специального задания командования. Говорилось и о том, что первоначально его даже приговорили к расстрелу, хотя потом этот приговор отменили, якобы учтя его предыдущие заслуги перед отечеством.

Всё это было настолько непохоже на Павла, что Маша сразу поняла – случилось нечто страшное, не зависящее от него, да еще такое, в чем он не сумел оправдаться. А вскоре от Павла пришло письмо из госпиталя. Он переживал гибель товарищей, тосковал по ним, особенно, по какому-то младшему лейтенанту Куприянову. Не зная еще подробностей той истории, Кастальская решила, что Павлу нужно вновь помогать, потому что он попал в какие-то жестокие жернова.

Она долго не могла собраться в нужную командировку. Ее дважды отправляли в короткие поездки на фронты, но это всегда было очень далеко от госпиталя, где находился Павел, а тут вдруг неожиданно выпала поездка как раз в те места, на запад. Назначили сначала не ее, но Маша кинулась к человеку, который принимал решение об этом маршруте, к майору Волочкову, и, говоря, что там в госпитале лежит ее близкий родственник, умирает, и что надо, мол, попрощаться с ним, выбила эту командировку себе.

Ее появление в госпитале было для Павла как гром среди ясного неба. А небо в этот день было действительно ясное, яркое. Первая половина мая, скорее, действительно была больше похожа на июнь или даже на июль, настолько долго держались высокие температуры.

Павел сидел во дворе госпиталя на вросших в землю растрескавшихся бревнах и с отчаянием думал о том, что не знает, куда деваться после выписки. Он краем глаза увидел, как за воротами госпиталя затормозил в пыли дороги «виллис» и из него бойко выскочила низкорослая, коротко стриженая женщина с капитанскими погонами и, махнув рукой солдату-шоферу, толкнула калитку в штакетнике, слева от ворот.

Тарасов не сразу даже узнал Машу. Он почти забыл, как она выглядит, и к тому же не мог себе и представить ее появления здесь. Павел часто видел женщин-офицеров в госпитале, военврачей и фельдшериц, и уже успел привыкнуть к тому, что в форме здесь ходят не только мужчины. Но поворот головы этого маленького капитана, коротенькая шейка, высокая грудь, бутылочки икр в аккуратных сапожках, нежные, кудрявые волосики, аккуратно облегающие кромку пилотки, вдруг слились в его пробудившейся памяти в один волнующий образ, у которого было имя – Маша Кастальская.

Сердце ёкнуло, похолодело и тут же вновь залилось кровью. Павел рывком поднялся, сморщился от боли и крикнул:

– Маша, Маша!

Кастальская взволнованно замерла и вдруг, увидев исхудалого, с землистым лицом Павла, в рваном халате, из под которого бесстыдно лезло наружу несвежее исподнее, вспыхнула.

Он подхватил ее, обнял, а она уткнулась своим маленьким носиком к нему в грудь, почувствовав тугую перевязь бинтов, и из ее глаз брызнули слезы.

От Павла разило карболкой и нечистым телом. Но Маша не могла оторваться от него и даже не смела поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

Наконец, они сидели на том же бревне во дворе госпиталя, куда как раз в это время привезли очередную партию раненых. Около крыльца суетились люди, покрикивали друг на друга, подъезжали и отъезжали военные санитарные линейки и обычные бортовые грузовички.

– Это из Белоруссии везут, позиционные бои…, – сказала зачем-то Маша.

– Ты-то как здесь, Машка! – Павел никак не мог на нее насмотреться, а все растерянно улыбался.