Андрей Бинев - Тихий солдат

А перед самой войной она, горемычная моя Аннушка, померла, аккурат в мае. Почила тихо, поплакала перед тем, что оставляет меня одного, да и померла. Зато – у меня вот на этих самых руках, а не в людях или в больнице какой… А как война грянула, я вернулся в батюшкины места, сразу пошел в военный госпиталь и предложил себя целиком и полностью, сказав, что имею представление о медицинской практике. А немцы уже совсем рядом были… Меня сначала на санитарный поезд хотели отправить…вот, как нашего Петю Богданова, а потом решили, что во фронтовом лазарете я буду полезнее. Вот тогда, в декабре, та история и случилась…в ихнее Рождество. А потом меня перевели в госпиталь, повысили, стало быть.

Смирницкий погладил свой седой ёжик на голове и мелко засмеялся, будто потряс в руках сухие камешки.

– И истопником, и санитаром, и фельдшером, и делопроизводителем даже поработал. Это вроде как адъютант при нашей Берте Львовне, дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни! Божьей милости хирург! Истинный доктор. Она ведь меня и взяла в свой госпиталь из лазарета!

Чему-то меня научили, чему-то сам научился, а что-то ведь и раньше знал. Да и Берте Львовне спасибо…, и Казакову, Андрею Ефграфовичу, стало быть, однорукому доктору…!

Вот такие, солдатик, дела… Вот такие дела…

Павел, морщась, с трудом приподнялся и с помощью Смирницкого сел на диване. Он привалился боком к валику и вдруг спросил:

– А вот скажите мне, Георгий Ильич, почему же вы именно меня выбрали из всех, чтобы рассказать эти свои истории? Разве можно так людям доверять?

Старик вздрогнул, побледнел слегка и прямо посмотрел Павлу в глаза, будто пытался разглядеть то, что упустил.

– А вы того не знаете, что я, Георгий Ильич, человек опасный, – Павел мрачно усмехнулся, продолжая, – а для вас даже трижды. Видите ли, я служил в НКВД, в охране…, и пусть не знал многого, но так или иначе, всегда был рядом, всегда был там…, и чтил устав, и присягу… Это – первое!

Смирницкий хотел возразить что-то. Он был уже очень бледен, растерян, но Павел схватил его за руку поверх белого халата и крепко сжал:

– Погодите, это ещё не всё! Во-вторых, я был ложно обвинен в трусости и предательстве и приговорен к расстрелу, но мне заменили расстрел на штрафную роту… Оттуда я к вам и попал…продырявленный и растерзанный, как пёс! А до того я служил в войсковой разведке и однажды лично зарезал одного немца. Нет! Он, конечно, немец, он – фашист…, то есть…с ними пришел, но я мог спасти его, а не стал, хоть он говорил о детях, о жене-еврейке, которую он скрыл, и вообще…много еще чего… А я посчитал это невозможным… Вот – второе!

Павел опустил голову, продолжая сжимать руку Смирницкому. И вдруг закончил очень тихо:

– И потом… Я – плохой сын, плохой брат. Я бросил мать и сестер, а трое сестер померли, мать в самом начале войны попала в сумасшедший дом, а я…я…с 35-го года ни разу к ним не приезжал, только слал письма, деньги, продукты… Разве это может заменить сына и брата? А вы, вы, Георгий Ильич доверились мне. Трижды ошиблись!

Смирницкий положил ладонь поверх ладони Павла, которая все еще крепко сжимала руку старика, и с облегчением выдохнул.

– Ты, солдат, уже в том прощен, что все знаешь о себе. Знать – уже половина прощения. А ты, сам того не ведая, покаялся…, исповедался. Отпускаю тебе грехи твои, сын мой! – старик неожиданно выпрямился, освободил руку из-под ладони Павла и, глядя в широко раскрытые его глаза, пораженные тем, что он слышит сейчас, широко осенил его крестом, торжественно и чинно подняв высоко два перста и чуть согнув под ними другие пальцы.

– Да я ж! Я ж…не верующий! Я в церкви не был, сколько помню себя… – залепетал пересохшими губами Павел, – Да как же!

Старик улыбнулся. Лицо заморщило, будто скомкалось. Но постепенно, по мере того, как он говорил, морщины разглаживались, глаза матово сверкнули раз, потом другой, а после уж засветились чем-то потаенным и в то же время сдержанно страстным.

– Я выбрал тебя, потому что слышал, как ты страдаешь в беспамятстве. И о том, что тебя расстрелять хотели…, ты молил, страстно молил поверить тебе…, говорил о ком-то, кто предал вас всех… Не знаю, сколько вас было, но было, похоже, много. Твоя подушка, солдат, была мокрой от слез больше, чем бинты от крови. И тогда я, просидев рядом с тобой три самые трудные твои ночи и дни, увидел твою жизнь и подумал, что, если ты выкарабкаешься, то тебя нужно подхватить так, чтобы душа твоя не осталась больна, когда тело заживет. А душа – это уже моя …медицина, солдатик! А вот о том, что ты в ЧК служил и что мать с сестрами оставил…, этого не знал. Но в тебе столько намешано, что тебе еще придется долго разбираться, может даже, всю жизнь. Ты ведь сам знаешь, от кого свой род ведешь? Душа подсказала ведь… А верующий, не верующий…, это не нам, это Господу виднее. Пожалеет – осенит истинной верой! А пока я сам…, властью данной мне в миру и у меня никем не отнятой…тебя, солдат, пожалею и прощу…от его, божьего, имени. Трижды поверю и трижды пожалею!

Смирницкий задумчиво почесал редкую бородку и стал пристально смотреть на тлеющий огонек в «буржуйке», словно отдал туда свет своих глаз. Павел видел с волнением, как плясали в его зрачках слабые, памятливые огонечки.

Павла уже утром перевели в солдатскую палату, в которой было столько же народу, сколько и в офицерской. Была она на четвертом этаже, а не как офицерская – на втором. В основном все было почти также, только каша пожиже, а от мяса в бульоне один только запах и оставался. К тому же приходило поменьше врачей, да и обращались они с выздоравливающими попроще.

Но Павла это не беспокоило, потому что его сильный, молодой организм шел на поправку необыкновенно быстро. Осколочные ранения плеча, шеи уже затянулись и почти не досаждали. Время от времени, правда, ранение брюшины давало о себе знать, но, тем не менее, вызывало лишь довольно сдержанное беспокойство врачей. Хирург Берта Львовна к нему заглядывала все реже, теперь он уже находился в руках других врачей.

Заканчивался апрель, лето наступило рано, сразу после щедрых весенних дождей. Дороги быстро подсохли, буйно расцвел целый свет, солнце умножало свою жаркую империю и в небе и на земле. Май ничем уже не отличался от предстоящего июня по своему теплу и быстро подступающему зною.

Тарасов поначалу тайком от врачей и сестер сбегал из своей палаты во двор и подолгу сидел на поваленных бревнах в чудом сохранившемся школьном яблоневом саду. Он уже тосковал по воле и беспокоился лишь о том, что никто так и не поинтересовался его судьбой, не было объявлено о том, что Павел восстановлен в правах, в звании, что ему возвращены награды и что он возвращен в свою часть.