Андрей Бинев - Тихий солдат

– Вы кто? – крикнул Павел, отбросив ногой в сторону табурет.

– Штудентки мы…, штудентки, – отозвалась женщина с шепелявым польским акцентом, слышимым даже при этом коротком ответе, – щиостры милосерджия…, пан офицер…

Зашевелилась испуганно и вторая женщина, худенькая, моложавая.

– А это кто такие? Тоже сестры милосердия? Или фельдшеры? – Павел со злой усмешкой повел автоматом в сторону мертвых немцев.

– Не знаю…! – вдруг истерично разрыдалась худенькая, – Ворвались сюда, сдвинули кровати и стали палить… Я из Минска, мой папа в Красной армии…, я здесь училась…

– Общага это, – услышал Павел за спиной голос Пустырникова, – медики…, фельдшеров и сестре милосердия готовят. Немчура сюда только что завалилась…, оборону образовывали, сволочи. Девками, как щитом прикрываются, нелюди!

– Вы русские? – спросил Павел.

– Я русская, – уже спокойнее ответила девушка, – А она полька, но большинство тут белоруски… И белорусы… Здесь половина общежития женская, половина мужская… Мы гражданские…, нам разрешили учиться …

Павел повернулся и быстро вышел из комнаты. Пальба была слышна уже на соседних улицах. Яркие вспышки празднично и весело озаряли небо, сухо просвечивающее между серыми каменными домами.

– Здесь побудем, – несмело, будто прося, шепнул Федор, – Нельзя на улицу…, наши же шлепнут.

Павел буркнул и потряс автоматом в воздухе, точно опустевшей бутылью:

– Давай по этажам пройдем, вдруг еще есть немцы! Шмайсер возьму, а то патронов уже нет. У меня пусто.

Он вернулся в комнату, грубо оттолкнул ногой бездыханное тело немца и поднял с пола его автомат, еще теплый. Вдруг немец застонал и пошевелился. Павел вскинул ствол и дал короткую точную очередь, немец затих. Сзади тихо, жалобно плакала белоруска, но Павел, даже не взглянув на женщин, решительно вышел в коридор.

В общежитии больше живых стрелков уже не было. Павел и Федор нашли лишь несколько мертвых тел.

Почти в каждой комнате жались к стенам испуганные, притихшие люди. Они затравленно смотрели на солдат и молчали.

– Мы свои! – крикнул Федор, – Чего смотрите?

Но ему никто не отвечал, люди отползали к углам или низко пригибались за перевернутой мебелью.

Когда над городом, наконец, поднялось изумленное солнце, он уже был целиком в руках у кавалерийской бригады Осликовского.

Павел сидел в одной из комнат общежития один, на поставленной в обычное положение кровати, и в его голове, как во сне, кружились недавние горячие воспоминания о безумном восторге атаки, охватившим его этой ночью. Вихрь смерти, страшный, завораживающий, со свистящим режущим воздухом, с воплями взбешенных людей… Он в своей жизни ничего подобного не помнил. И даже не представлял, что такое может быть!

И еще он вдруг вспомнил один эпизод атаки, который промелькнул тогда в считанные секунды и только теперь всплыл в его сознании ясно и даже как будто в замедленном движении. Вот бежит немолодой немец, размахивая руками, без оружия, в одном сапоге, он пытается взгромоздиться на покосившийся деревянный забор, тянущийся вдоль улочки. По ней с оглушительным громом несется эскадрон. Немец ежесекундно оборачивается, в глазах ужас, безумная, страстная мольба о пощаде. Сзади подскакивает на тонконогом коне кавалерист и с придыханием, наотмашь отсекает немцу голову. Она отскакивает как большой тяжелый мяч и летит прямо в тачанку, на которой орет что-то в запале атаки Павел и размахивает разогретым автоматом. Голова немца звонко бьется о борт и выстреливает, как ядро, далеко в сторону. Жуткий рикошет того, что только что было живым и мыслящим, но в одно короткое мгновение стало мертвым! Павел от неожиданности вздрагивает, но тут же забывает то, что увидел, и теперь устремляется вперед, туда, куда несется в бешеной скачке его тачанка. А тело старого немца тяжело валится с забора назад. Этому телу нечего больше делать на заборе без головы. Павел замечает это краем глаза и понимает краем сознания. Все происходит в несколько секунд, под вой ветра, звон клинков, вопли людей, ржание коней и свист пуль.

…Тарасов поднес ладони к лицу и устало потер глаза. Хотелось спать, но сон не шел не только потому, что страшно было тут сомкнуть глаза и стать во сне чей-нибудь добычей, но и потому, что промелькнувшие тогда картины теперь живо и ясно заполняют его всего, взвинчивают нервную систему. Старый немец в одном жалком сапоге, голова, отскакивающая от борта тачанки, тонкие ноги лошади, острое сияние безжалостной шашки, одуряющий шум боя, мелкие острые камешки, летящие из-под копыт лошадей и секущие лицо и руки…

Павел уже стал медленно клониться набок, когда в комнату вдруг ворвался разгоряченный Калюжный, мелкий, с тонкими аккуратными усиками, с нервными, возбужденными глазами. За его спиной неуклюже топтался бывший ипподромный официант Федор Пустырников, исчезнувший сразу после того, как в общежитии никого, кроме двух десятков студентов и Павла, не осталось.

– Вот ты где, Тарасов! – бойко вскрикнул майор, – Ну, герой! Герой! Пустырников мне доложил. Так ты тут повоевал! Кавалерист! Знай наших! Непременно командарму отпишу!

– Прошкина убили, – вдруг с грустью, тихо сказал Федор и как будто осуждающе стрельнул глазами в Калюжного.

– Мда! – майор печально кивнул, – Добрый был казак! Ахнули из орудия осколочным. Ну и нет казака! С конем завалили. Так и нашли мы их…рядом тут. Прошкин коня за шею держит, а тот морду к нему повернул и будто скалится… Мертвые оба.

– Жаль, – кивнул с усталым пониманием Павел, – Лихой был командир, рубака…я видел…

– Ты это…, Тарасов…, сам-то весь в крови…

– Это вчерашняя рана открылась…, застыла уж. И от камешков руки и шею посекло слегка. А так…нормально, товарищ майор!

– Ну-ка, брат, давай за мной. Лазарет вон раскинули на площади. Сейчас тебя заштопают и опять как новенький! Слушай, казак, а оставайся-ка ты у нас! Я тебя к ордену представлю. Мне, понимаешь, разведчики вот как нужны! – Калюжный провел ребром ладони себе по горлу.

– Да как же я, товарищ майор! Кто ж позволит!

– Это мои заботы…

– Да не могу я! У меня там…дела…

– Ну как знаешь! К нам, брат, рвутся, а ты тут словно девица капризничаешь! Это ж кавалерия! Понимать надо! Давай за мной. Штопать будем. Герой!

Пока спускались вниз, Павел укоризненно шепнул Федору:

– Ты чего ему наболтал!

– Что значит – наболтал! – обиделся Пустырников – сказал, как есть. Вел ты себя геройски, за других не прятался… Что ж я, и правды не могу доложить своему непосредственному командованию?

Павел вдруг догадался, что Федора к нему приставил хитрый жокей еще и затем, чтобы понаблюдать за ним в бою. А тот поспешил доложить, вот и сбежал из общежития, когда бой прервался. Преувеличил, разумеется, потому что самому было неловко исполнять свою фискальную роль, и решил, что лучше приврать.