Андрей Бинев - Тихий солдат

– Вот если бы эту тот артист задел покрепче, – тихо, сам себе сказал Павел и усмехнулся, – она бы его точно убила! А та была бумажная…, вранье всё это, их пьесы! А здесь – чистая правда!

Тарасов еще раз оглянулся вокруг себя и увидел дверь со стеклянным оконцем в дальнем углу зала. Он отошел от камина, еще раз посмотрел на разъяренное кабанье рыло с черными, бесчувственными глазами и быстро пошел к двери. За ней был длинный темный коридор, заканчивающийся широкой, освещенной солнцем сквозь высокие окна, кухней с огромной низкой печью у стены. В дальнем углу была еще одна дверь с таким же стеклом, как и первая. Она вела во двор.

На полках, приколоченных над длинными разделочными столами, висели поварешки, длинные двузубцы, похожие на вилки великанов, несколько ножей с различными лезвиями, ложки и какие-то прокопченные ухваты. Здесь же на узких полках красовались тарелки: и медные, начищенные до солнечного блеска, и глиняные, грубые, и фарфоровые с цветными веселыми аппликациями. Павел снял одну из них, с великим трудом удержав остальные, на нее опиравшиеся. Тарелки могуче звякнули друг о друга и угрожающе задребезжали. Павел вновь испуганно обернулся, с облегчением выдохнул и лишь потом с любопытством рассмотрел изображение на тарелке – хорошенькая светловолосая девушка стреляла глазками в тонкого юношу с маленькими ножками, в деревянных колодках. За их спиной паслось небольшое овечье стадо, а по голубому небу плыли белые облака, сами похожие на овечек.

Наверное, таким здесь всё было раньше, до войны, подумал Павел, но тут же отрицательно покачал головой: нет, тут не могли быть овечки и синее небо с облаками. Опять всё врут, как в той московской пьесе. Нельзя доверять сочинителям и художникам! Верить нужно только военным! Ну, может, еще и охотникам или, скажем, рыбакам!

Павел осторожно поставил тарелку на дубовый стол. Его взгляд натолкнулся на грозный ряд острых, разновеликих ножей, свисавших с крюков на стене. Он подошел ближе, подумал немного и осторожно тронул пальцем широкое лезвие первого в ряду ножа. То было истинным оружием. Павел сразу вспомнил кабанью голову в зале и одобрительно покачал головой – вот таким кухонным кинжалом ее только и можно было отсечь и освежевать. Кто ж это сделал? Неужели, тот кривой литовец или сам хозяин-барон, который сейчас, если жив, находится где-то в Польше, в концлагере, или уже добирается сюда?

На дальней стене кухни, в глубокой мрачной нише, темнела тяжелая дубовая дверь. Она была утоплена на две крутые ступеньки в пол. Массивный чугунный засов был задвинут до упора.

Павел отодвинул засов, густо смазанный машинным маслом, и осторожно приоткрыл дверь. Вниз круто вели серые каменные ступени. Потолок, стремительно сползавший вглубь подвала, был так низок, что человек даже обыкновенного роста должен был согнуться в три погибели. Было тихо, как в могиле, и также темно. Тарасов прислушался – ни звука, словно, здесь не было жизни с тех пор, как отсюда выволокли еврейскую семью, спрятанную настырным бароном от немцев. Павел не сомневался, что это именно тот подвал, и что теперь здесь находится Альфред Адлер, немецкий социалист и лукавый шофер другого прусского барона. Тот служил нацистам, а этот презирал их, и плевал на них. Вот тебе и два барона! Правда, этот как будто бы был с русской кровью… Но ведь барон же! Опять же, у него сын обер-лейтенант с крохотной ножкой, сапер в их армии. А другие сыновья бежали к англичанам еще в тридцать девятом. Почему не к нам, почему туда? А потому что бароны! Союзники, но временные! Как и англичане, и американцы, и французы, и еще, говорят, какие-то канадцы. А вот ведь батюшка их, старый барон, евреев-то скрывал… И если бы не наскандалил, то, может быть, все бы живы остались?

Литовец рассказывал, что немцы выстроили евреев во дворе и продержали там всю ночь. Сыпал мелкий, острый, как колотый лед, снег, потом закружилась сырая, промозглая пурга. Вихри выплясывали по двору, вздымая кверху белые кривые морозные столбики.

Кто именно предал их, литовец точно не знал. Впрочем, в доме, кроме него, из прислуги были еще две литовки, мать и дочь, и средних лет инвалид – поляк-повар. Они вдруг все разом исчезли перед самым приходом в замок немцев, а те немедленно кинулись в винный подвал, в который вела дверь из кухни.

Евреев заставили раздеться донага. Они жались друг к другу во дворе замка, пожилые люди, одна девчушка лет четырнадцати и шестеро совсем маленьких детей. Девять эсесовцев расталкивали их в разные стороны ногами. Двое, девушка и пятилетний мальчик, к утру окоченели, так и замерев, согнутые пополам. Литовец неотрывно, всю ночь, смотрел на эту страшную, обреченную горстку людей сквозь оконце со второго этажа. Он не мог заставить себя отойти. Ведь не лечь же в теплую постель, когда внизу, на морозе, под ветром, стоят люди, которых он кормил в подвале по распоряжению барона! Они его не выдали, даже дети ничего не сказали, хотя немцы вывели его перед строем и спросили, не он ли носил им еду. Все молчали, он тоже. Тогда во двор выволокли старого барона. У того с усов стекала на снег кровь, а покатый лоб был рассечен, будто клинком. Барон оттолкнул одного из немцев и усмехнулся.

– Это я их кормил, – сказал он, выплюнув себе под ноги окровавленный зуб, – А этот не знал…, я ему не доверял. Его сын работает у вас, в гестапо…, шофером.

Немцы, конечно, ему не поверили, но упоминание о сыне литовца несколько успокоило их. А может быть, просто решили не раздувать скандала? Кто его знает, как там у них все было переплетено!

Литовец понимал, что барон боится оставить дом без присмотра и, кроме того, кто-то должен был дождаться его мальчиков из Англии. Он не надеялся, что одноглазый литовец возьмет всю вину на себя и поэтому настаивал на собственной, смертельно опасной для него, версии. Литовца это даже немного задело – значит, барон действительно не доверял ему до конца, если усомнился в нем в такой момент. Но тут было что-то еще, очень личное! Возможно, старый упрямец вот так, молодецки, плевал им в лицо: кишка, мол, тонка испугать меня, старого вояку! В этом была какая-то опасная, увлекательная игра, что-то ухарское, что-то из их семейной, врожденной скандальности, неуступчивости. Литовец знал их много лет – и отца, и сыновей. Если они закусили удила, то их не остановит даже сама смерть. Старый барон не мог уступить, иначе потом как бы он смотрел в глаза сыновьям. Что бы он сказал: отдал слугу вместо себя? Не сыграл в мужскую, рыцарскую игру, которой всю жизнь учил их: стоять на своем до конца, не отдавать ни пяди противнику! Он предпочел за все ответить самому. Он – старший рыцарь в доме!