Андрей Бинев - Тихий солдат

А Павел, тем временем, с благодарностью вспоминал науку личного досмотра, которую ему когда-то преподали Пантелеймонов и Рукавишников. Но тогда никто не обижался на обыск, потому что одна лишь эта обида могла стоить обидчивому карьеры, а, может быть, даже и жизни. Потом, то не было трофеями. На войне же трофеи – овеществленное доказательство победы. Другого доказательства для солдата не бывает, рассуждал Павел.

– Ну, вот, – усмехнулся он, вертя в руках часы и поднося их к уху, – А говоришь «мамка не велит», больно, мол! Тут дело в скорости. Конфисковано, брат фриц!

Павел посмотрел искоса на все еще розового охранника и с металлическими нотками в голосе прикрикнул:

– Ну, чего пялишься! Обыскивать не умеете. Я вон только посмотрел на этого, сразу понял, прячет он чего-то. Слишком уж рожа у него гордая, чтобы все сразу отдать. И эти к нему жмутся…, значит, вроде, он в авторитете. Веди их дальше-то!

– А часы…, – начал было охранник, но Павел решительно прервал его:

– Чего? Считай, получил урок! А часы – трофей…и плата за тот урок. Даром, что ли вам всё?

Охранник сплюнул себе под ноги, обернулся к зароптавшим немцам и заорал, уже окончательно разрумянившись:

– Ну, чего встали, черти! Вперед! Форвардс…, мать вашу, бога в душу,…фашистское отродье!

Немцы затянули высокого майора в центр небольшой офицерской группы и что-то заговорили ободряющее. Он с ненавистью косился на Павла и выплевывал какие-то обидные слова.

– Иди, иди, гад! – ожесточенно ответил Тарасов, – Пограбили Россию! А часы отнимут, так как будто конец света!

Колонна шевельнулась и медленно двинулась, а вслед унылой группе немецких офицеров мрачно смотрели Павел и младший сержант. Капитан стоял за их спиной и о чем-то сосредоточенно думал.

– Все-таки, личность твоя мне знакома, солдат! – сказал он, мучительно морща лоб, от чего синяя родинка на виске привычно поползла вверх.

Капитан сунул руку в карман достал ириску, быстро развернул ее и бросил за щеку, перекатал во рту.

– Обознались вы, товарищ капитан, – Павел упрямо набычился.

Он вдруг протянул капитану часы.

– Вот…, это для вас… Иностранные.

Капитан вскинул брови, неторопливо взял часы, поднес их уху, послушал, потом пристально рассмотрел.

– Швейцарские…, золотые. Видал уже такие не раз…, – он задумчиво вертел их в руках.

Затем он проворно расстегнул на левой руке ремень крупных часов с лопнувшим стеклом, грубые, тяжелые, и сунул их в карман. Капитан ловко перекинул кожаный ремешок швейцарских часов вокруг левой кисти и быстро вдел в пряжку заостренный кончик. Тонкие, будто музыкальные его пальцы, нежно огладили стекло. Любуясь часами, он, довольный, улыбнулся, коротко кивнул Павлу, но тут же его глаза сделались по обыкновению серьезными.

– По машинам! А с тобой, солдат, в штабе разберемся…, кто ты, откуда…такой ловкий…, почему у тебя нет документов, где взял все это добро…и почему у тебя рожа такая знакомая…

Павел опустил голову и тяжело вздохнул. Ничего не вышло из этого подкупа – капитан оказался куда хитрее, чем он о нем думал с врожденной, крестьянской своей наивностью.

Младший сержант исподтишка толкнул Павла в спину. Павел оглянулся и встретился с ним глазами: во взгляде младшего сержанта появилось нечто новое, словно, он, наконец, опознал своего.

Уже в кузове Тарасов стал размышлять про себя, что взволновало младшего сержанта, и краешком сознания решил, что тому понравился лихой налет на немецкого майора и умелый обыск. Павел и не знал, хорошо ли это, правильно ли. Он, с одной стороны, считал, что с немцами надо обращаться строго, их следует постоянно тыкать рожами в такое же, во что они с головой опустили русских в последние четыре года. Они отнимали, значит, надо отнимать и у них. Они насиловали, значит, надо насиловать и их. Они презирали, значит, надо презирать и их.

Однако, с другой стороны, он никак не мог забыть тех двух офицеров на берегу Днепра, которых они убили лишь потому, что некуда было девать. А еще рассказ старого санитара, священника, о пасторе-докторе в сорок первом, о том, как обменялись ранеными, как немцы дали нашим медикаменты и как тихо разъехались по своим сторонам, не сделав ни единого выстрела друг в друга.

Всё это, тайком сознавался себе Павел, уже вынуждало его, если не к прощению всей их дикой орды, то, во всяком случае, к смягчению своего гнева, пусть и праведного, пусть по праву и жестокого. Ведь и за ним числилась своя персональная вина убийства, с которой теперь придется жить все оставшиеся годы!

Младшему сержанту, не видевшему на войне такого, что довелось увидеть ему, было невдомек, рассуждал Павел, что есть еще и другая справедливость, которая исходит не из ненависти, а из милости – сильного над слабым. Вот если они сейчас слабы, а мы сильны – значит, мы завоевали право выбирать между ненавистью и милостью. Но как трудно этим правом воспользоваться, хотя бы потому, что оно может быть воспринято своими, как слабость! А разве это слабость? Это и есть сила!

Вообще-то всё – игра, просто грубая мужская игра! Стоит ли так много об этом думать? Он – солдат, его дело маленькое.

Павел пытался разобраться в этих своих противоречивых мыслях, вспоминая, как задирал рукав кителя белокурого майора. И чего ради! Капитан перекидывал из одной щеки за другую немецкую ириску, отнятую у Павла так же, как он отнял у немца швейцарские часы, и еще капитан, застегивая ремешок у себя на кисти тонкими, музыкальными пальцами, поглядывал на Павла бездушными глазами, в которых был только один вопрос – где они встречались раньше.

Павел поднялся по пояс над кабиной – навстречу медленно тянулся уже заметно поредевший хвост пленных, а вдоль дороги, у высоких крутых дюн, на опушках редких лесочков стояли самоходные орудия, танки, небольшие утомленные группы пехотинцев и даже где-то далеко, словно тени, гарцевали немногочисленные лошади кавалеристов, тоже попавших в эти места во время боев. Похоже, здесь собирались те, кто участвовал во вчерашнем вечернем бою, отзвуки которого слышал Павел, когда остановил автомобиль с полковником и с Альфредом на шоссе. Видимо, какая-то взбесившаяся немецкая часть пробивалась на запад, была разгромлена, и теперь участники операции ожидали приказа командования, куда приложить свои неостывшие силы.

Над головой пронеслось несколько ворон, они стрелами разлетелись в разные стороны в поисках привычного для них за последнее время обеда. Но разглядев лишь живых, а, значит, опасных двуногих, унеслись в сторону моря, холодное дыхание которого доносилось сюда крепким ветерком.

Странно было не видеть здесь чаек, хотя когда-то Павел слышал от одного развеселого моряка, списанного в пехоту после потопления эсминца, на котором тот служил, что чайки – это поседевшие от морского ветра вороны. Тоже, дескать, любители поживиться всякой дохлой дрянью, разве что еще и до живой рыбы охотники.