Андрей Бинев - Тихий солдат

– Ага! – сказал сам себе очень тихо вдруг погрустневший водитель, – Ясное дело.

Ехали на удивление долго, одна из улиц была перегорожена дымными, зловонными самоходными артиллерийскими расчетами, да еще разворочена ими так, что по ней даже на грузовике было не проехать. Пришлось объезжать, а там встретились два спаренных патруля. Остановили машину, долго проверяли документы, какой-то младший лейтенант, белобрысый, сероглазый, с широким носом, заглянул в кузов, строго посмотрел на Павла.

– Дезертир? – почему-то сразу догадался он, или же это действительно было написано в предписании, которое дал ему рязанец, – Везите гада!

Это Павла больно обожгло. Ему захотелось объяснить младшему лейтенанту, что никакой он не дезертир и не предатель, что это глупая ошибка…или даже преступление, но высокий солдат тяжело вздохнул рядом, и Павлу почудилось, что ему достаточно и этого понимания. Опять стало спокойнее на душе. Хотя из головы уже вообще не шла Маша, которая теперь никогда не дождется от него письма. И себя было жаль, и ее.

Павла втолкнули в подвал знакомого уже панского имения и заперли дверь. Здесь когда-то был винный погреб. От него остался лишь терпкий запах перебродившего вина, да мелкие, побуревшие щепки от разбитых бочек. Ободы, на всякий случай, кто-то заранее вынес, чтобы они не стали оружием в руках арестантов. Кормить теперь, конечно, не собирались. Зачем переводить паек? Не успеет перевариться, как расстреляют. Еда для жизни, а не для смерти.

Павел не знал, что высокий худой солдат сразу кинулся в коридор, в котором был кабинет полковника Ставинского.

Он толкнул дверь, без положенного доклада, в горячке, и тут же растерянно остановился перед столом, за которым сидел и что-то писал мелким, ровным почерком полковник. Матово поблескивала на свету его лысеющая голова.

Ставинский недовольно вскинул брови:

– Что такое?

– Товарищ полковник! – запинаясь от того, что перехватило горло и от того, что вдруг стало очень страшно, вскрикнул солдат, – Я насчет старшего сержанта Тарасова…

– Что! Что! – полковник напряженно выпрямился, отбросил в сторону немецкую перьевую ручку.

– Я в том смысле …, я его только что в трибунал возил…

– И что? – Ставинский был сильно раздражен.

– Расстрел ему. Приговор. Без обжалования, товарищ полковник.

– Ну и что надо-то!

– Он не виновен. А его сегодня же расстреляют!

Полковник Ставинский поднялся, медленно обошел стол и вплотную приблизился к высокому худому солдату. Он смотрел на него снизу вверх очень внимательно, о чем-то с внутренним усилием думая и пытаясь из-за всех сил сдержать себя.

– Ты кто такой?

– Рядовой…

– Неважно, – вдруг остановил его полковник, – Почему ты думаешь, солдат, что Тарасов не виноват?

– Не могу знать, товарищ полковник… Чувствую…, логика… Он правду говорит. А его расстрелять хотят.

– Логика, говоришь? – полковник медленно отошел в сторону и вдруг оседлал скрипучий венский стул, бережно положив руки на его тонкую, изогнутую спинку в виде изящных прутьев, – Ты философ, солдат?

– Никак нет, физик. Я добровольцем…, на фронт…, аспирант.

– Откуда будешь, аспирант?

– Ленинградец, – солдат, торопясь сюда, надеялся именно на этот вопрос, потому что слышал, что полковник тоже из Ленинграда, а это давало самую большую, если даже не единственную, надежду.

Полковник вдруг резко поднялся, откинул закачавшийся легкий стул и вновь близко подошел к рядовому.

– Да ну! Где же ты жил?

– На проспекте Стачек…у Путиловского …

– Вон оно что! Остался кто-нибудь в городе?

Солдат отрицательно покачал головой, нервно сорвав с лица очки и стал усиленно тереть их пальцами.

– Ну-ну! Брось это! Мужик же! – полковник неожиданно обхватил его руку с очками и легко потряс.

– Да нет! Я уже привык… Товарищ полковник, вот Тарасов…

– А я с Инженерной. У меня там и мать, и жена, и дочь, и тетка… Все на Инженерной остались. …Дочка маленькая еще была…школьница, а они все на радио работали, рядом, на бывшей Итальянской. Один я был мужчина в семье, один и живой остался. А женщин моих больше нет. Вот так, земляк! И, видишь, не плачу… Пускай теперь немцы поплачут!

Полковник резко отвернулся к узкому, словно бойница, оконцу. Они стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Ставинский все же сказал:

– Где приговор? Документы где?

– У дежурного офицера, товарищ полковник, – с готовностью выпалил солдат, – Надо бы поторопиться…, они его даже кормить не хотят, значит, сейчас прямо и выведут. Он не виноват! …Он ведь к вам шел. А вы…вы в трибунал почему-то даже не приехали. Я прошу меня простить…

Солдат водрузил на нос очки и мелко затряс головой, пытаясь овладеть собой. Ему опять стало безумно страшно, но дело уже было сделано.

– Только ради того, что мы с тобой земляки, солдат…, ленинградцы, сироты…, и что горе у нас общее… Иди, разберусь… Закончу вот тут…и сразу разберусь.

– Нельзя, нельзя, товарищ полковник! Надо бы успеть…

– Какой ты, однако, сердечный, солдат! И беспокойный! Война ведь! Столько потерь!

– Так точно, война… Много уже очень, слишком много … Никаких сил глядеть на это нет, товарищ полковник!

– Кругом! Шагом марш, рядовой! – полковник рявкнул это с такой силой, что у солдата чуть не подкосились его длинные, худые ноги.

Он выкатился за дверь, с помертвевшим лицом, пот катился со лба на густые черные брови, а оттуда на очки.

Через несколько минут Ставинский спустился на первый этаж панского имения, взял у дежурного офицера со стола приговор, документы Тарасова и буркнул сурово:

– Нет трогать этого пока. Машину мне…свободную. Моя в ремонт пошла…

– Слушаюсь, – лихо козырнул старший лейтенант и строго повел глазами в сторону пожилого сержанта, прикорнувшего в углу помещения. Тот неторопливо поднялся и устало побрел к выходу. Полковник Ставинский, выдохнув, сам как будто нехотя, последовал за ним.

Через три часа тяжелая, кованая дверь в винный погреб распахнулась и коротконогий солдатик, не то чуваш, не то мордвин, вошел с полной миской и ложкой, подмышкой он держал большую краюху серого, солдатского хлеба.

– Давай, парень! Жрать будешь, – сказал он буднично.

Павел поднял на него глаза и вдруг подумал, что этот маленький нелепый солдатик – ангел жизни. Его теперь не будут расстреливать. Что-то произошло, и расстрел заменили обедом.

Истинный же «ангел» его жизни, тощий, очкастый ленинградец, имени которого Павел никогда не узнает, да и то, что тот для него сделал, тоже навечно останется тайной, в это время, нелепо раскачиваясь на своих длинных ногах, шагал в свою временную казарму, расположенную неподалеку от панского имения и торжествующе думал, что ленинградцы всегда ленинградцы, и что, если они не будут понимать друг друга, то кто же тогда их самих поймет!