Андрей Бинев - Тихий солдат

– Да-а! Я такого чудного языка, как у тебя, еще не слыхивал. И не русский, и не украинский вроде… Не так и не так…

– Так я чого…! У нас все сило так говорить. Може, и другие слова какие бувають, да кто ж его знае? Вот украинци говорять «кулаками мацать», а у нас у ще нет-нет да скажуть – юмруками мацати. Виходить, опять кулаками… Или хто яку-небудь диву уламоваэ… – йдемо, мовляв, любиться… А може и не так сказати…

– А как?

– А вот як: идем до обичи… Любить, значить! По-вашему… З повагаю… Це э – с уважением… Наши дивы зрозумиють видразу и любятся, а чужи могуть и по хари репнути!

– И чего – репали?

– Бувало и репали…, – солдат ответил это с пошленькой усмешкой и с особым, как будто даже неподдельно печальным воспоминанием в хитрых и дерзких своих глазах.

Павлу вдруг стало очень весело, холодок сразу прошел. Он широко улыбнулся и подмигнул Козыренко, а тот лениво отмахнулся. Привык, видимо, к насмешкам. Одно у них такое село, где все языки перепутаны, словно на Вавилонской башне. Об этой башне Павел помнил еще из школьного курса от чахоточного учителя Алексея Алексеевича. Очень удивлялся тогда людской глупости, которая позволила людям все языки перепутать до полного непонимания друг друга. Вот теперь воюют! До сей же поры! А в том селе Ракитнице, оказывается, вполне можно было выдумать что-то очень среднее, пусть неблагозвучное, но мирное – и украинцы, и русские, и болгары, и хорваты, и поляки, и евреи, и цыгане…все там жили и друг друга понимали. И пили вино из своих странных домаджан. Мягкий знак везде ставили. Вавилоняне на самого бога замахнулись, башню к нему строили, он и рассердился. А эти своего общего бога на земле нашли. Русины – не русины! Кто такие? Одно село и всё.

Историю про то, как некурящих и непьющих отправляют в бой первыми, Павел услышал во второй раз чуть позже от бывшего московского музыканта в одной из черных землянок, вырытых за селом Куриные Горы. Тот был осужден на один месяц в штрафную роту за то, что во время атаки решил отсидеться в окопе и был захвачен там не противником, а своими, следующими за первым штурмовым эшелоном. Его выволокли на белый свет и тут же, в походном порядке, дали этот месяц смертельного кошмара.

– Я сразу понял, что тут надо делать всё как все, – тихонько, шепотом рассказывал нервный светленький человечек средних лет с длинным, унылом носом, – Не куришь, так сделай вид, не пьешь, так все равно выпей, пайки не оставляй и ни с кем не делись. Тут это как слабость понимают, хотя на самом деле, согласитесь, это как раз и есть сила. Тут все перевернуто! С ног на голову поставлено.

– Вы о слабости и силе говорите? – удивлялся Павел, – А сами в окопе решили отсидеться… Разве можно так?

– Это впервые…, понимаете? – смущался бывший музыкант, – Всегда шел со всеми… Не курил, не пил…, а так все пополам! Но в войсках…в обычных частях…это неважно. Не то, что здесь, в штрафных! Мне вдруг показалось, что если я пойду в тот бой, то непременно буду убит. Я даже особый, роковой, можно сказать, ориентир увидел на поле… – один надломанный кустик. Гляжу и думаю, вот до него добегу и там лягу навечно. Даже представил себе это. Пуля попадет в живот. Клянусь! Как в кино увидел. Вы бывали, конечно, в кино?

– Бывал. Много раз. С Машей ходили…и один.

– Маша – это ваша жена?

– Нет… Знакомая…хорошая знакомая.

– Значит, понимаете, – музыкант вздохнул и задумчиво посмотрел почему-то в самый темный угол тесной землянки.

– У меня тоже так бывало, – зашептал Павел, – Только я себя переламывал. Иначе умом тронешься! На войне ведь мы…

– А я не сумел. Зарылся поглубже в окоп. Думаю, хоть разочек пересижу, а потом догоню своих. Но не тут-то было! Сзади налетели…и, надо же, как бывает, с проверкой кто-то приехал из штаба дивизии…подполковник какой-то. Сначала вообще хотели расстрелять. Ну, думаю, не тот кустик мне привиделся! – музыкант зашелестел мелким, заговорщицким смешком, – Но пришел командир моей роты и дал честное слово, что это у меня впервые. Заступился. Все равно приговорили меня к одному месяцу в штрафной. Я тут уже две недели. Приучил себя перед атакой не смотреть на поле…, а то воображение опять разыграется…, тогда беда!

– Многие гибнут?

– Многие, – опять горько вздохнул музыкант и зябко повел плечами, – Человек по тридцать зараз, а то и больше. У нас так не было. Ну, пять, ну, шесть, один раз даже пятнадцать было…, но раненых всегда больше, особенно, легких. Сами знаете, пехота! Живые мишени… Но как здесь, такого никогда не бывало! Со мной сюда еще троих привезли, из разных дивизий…, но с нашего же фронта. Так вот, я один остался…пока. Двоих в первой же атаке, насмерть. А третьего тяжело ранили. Он вчера в лазарете умер. Очень мучился… Растратчик.

– Что это значит?

– Ничего особенного. Значит, растратчик. Старшиной роты служил. Продавал что-то тайком мирному населению. Поймали его и дали три месяца, как особо вредному. Маленький такой был, …мелкий то есть. Как мальчонка какой прямо!

Этот разговор в промерзшей насквозь мартовской земляной берлоге еще больше убедил Павла в том, что тут выжить крайне сложно. Каждый думает только о себе и каждому важно оказаться где-нибудь чуть в стороне от основной бойни. Но это не получается. Тут к этой психологии привыкли и друг за другом глаз да глаз. Кроме этого, за переменным контингентом неусыпно наблюдает постоянный, в основном, офицеры. Они, как правило, отобраны из самых лютых, из самых непреклонных. Среди них есть и бывшие штрафники, и энкаведешники.

Самым обескураживающим было то, что тут никто не интересовался личными способностями и умением воевать осужденных по приговору трибунала. От них требовалось не качество, а количество: чтоб их была ползущая в сторону окоп и огневых точек противника серая солдатская масса, и чтобы выжившие как можно чаще и дольше в этой обреченной массе лично присутствовали. Никаких других хитростей, никаких страстей, кроме страсти доползти и потом ползти дальше, не было. Расхожий материал, безликий, упрямый, бесстрашный под страхом смерти от своих, приговоренный к неустанной отваге.

Эти его опасения почти сразу подтвердились. В день прибытия в роту, Павла на глазах у всех, во время общей кормежки, вытащил вперед агитатор роты (в сорок первом они назывались еще политруками) старший лейтенант Крохин. Очень высокий, с длинными, словно у гориллы, руками, а сам тощий, узкогрудый, с бритой налысо головой, наподобие кривого огурца, и с бесцветными, чуть на выкате, холодными глазами.

– Вам, рядовой Тарасов, предстоит, наконец, доказать свою верность великой нашей родине и лично товарищу Сталину… У вас для этого только три месяца. Трусость, которой вы отличились в своей части…, нам тут все известно!.. на этот раз с рук вам не сойдет.