Андрей Бинев - Тихий солдат

– А ты и есть вошь! – убежденно изрек тот же голос, который подшучивал с ротным, – Это тебе нынче же фриц всей своей подлючей натурой докажет. Хлоп и нет солдата! И мокрого места не останется. Потому что – вошь! Вредная насекомая, которая только и глядит, кто чего пьет и кто чего впереди себя носит. Губошлеп ты!

Павел уныло отвернулся к высотам и подумал, что тот бывший музыкант тоже, наверное, сейчас смотрит на них и гадает, под каким лысым кустом на черной мартовской земле его встретит пуля. Врет, небось, что больше не делает этого! А как же тогда опытному пехотинцу приметить себе рытвинку, ямочку, бугорочек, чтобы спрятаться там в случае чего?

«Подохнуть задарма каждый дурак может, – ожесточенно размышлял Тарасов, – Силы надо бы поберечь… Вон до самого пологого склона метров семьсот, никак не меньше! Пока допрешь на одном дыхании, захлебнешься к ядреной матери! Язык вывалишь…, жажда замучает! От усталости подохнешь, как собака, если только раньше не от пули. А на высотках у немцев траншеи вырыты в полный профиль. Немец порядок любит и инженерию знает точно. У них окопы с гнездами, пулеметов на семь, а то и на все восемь… Бруствера укрепленные, как доты, со стальными щитками. Не то, что наши! А чего у них за высотками-то? Небось, артиллерия? Как дадут навесом! Будет тебе тогда «хлоп»! Все мы вошь, вредные насекомые, потому что штрафники! Стали бы сюда Одиннадцатую отдельную штрафную роту и офицерский штрафбат ставить, не будь у немчуры там все крепко, надежно! Небось хотят, чтобы они открылись на нас, а потом их по огневым точкам артиллерия точнехонько добьет. Кавалеристы ведь разведку боев делали уже, а не вышло! Отогнали! Вот нас и приспособили. Мясо мы! Гнилое мясо! Чего нас жалеть-то! Так что, подобрать, отсюда глядючи, заранее кочечку или ямочку какую-никакую самое время!»

В пять тридцать, когда черное небо сонно заголилось далеко на востоке, а удушливая мгла низкой серой, грязной простыней распласталась над стылым полем, шелестнула шепотом вдоль окопов чья-то грозная команда:

– Ползком, к высотам…, скрытно, черти! У немецких окопов, под высотками, замереть, ждать. Головы не поднимать, без команды не стрелять! Вперед! Отставшие – под трибунал. И сразу к березе! А кто пожелает, можно даже и к сосне!

– Господи! – Павел опять услышал рядом с собой голос мелкого солдата в огромной каске, – А где ж артподготовка-то! Неужто без нее? В рукопашную!

Тарасов медленно надел на голову свою каску и искоса взглянул на солдатика. Того мелко трясло. Для него рукопашная схватка – верная смерть. А не полезешь в тот окоп, свои пристрелят за трусость. Так и так смертушка! Для такого-то хилого, мелкого! Тарасову стало жаль его. А тот вдруг рывком приподнял каску и Павел увидел его глаза – детские, испуганные, васильковые, и нос смешной картошкой, с мелкими желтыми веснушками.

– Ты как сюда попал, солдатик? – с жалостью спросил Павел, занося уж ногу на подготовленную им же земляную ступеньку.

– Дезертир… К мамке я подался… Мочи не было…Я гостинцы ей вез…, на день всего-то, туда и обратно…, – в голосе послышались неудержимые, отчаянные слезы.

– Держись за мной, браток! – вдруг неожиданно для себя шепнул Павел, – Не отклеивайся только…, особенно там…, у фрицев…у немчуры. И стреляй, стреляй в них, в гадов! Не дерись на кулачках! Ты патроны береги, а то не хватит…, тогда конец тебе!

Он запахнул шинель, выдохнул глубоко и медленно взобрался на бруствер, тут же лег на живот и пополз к высотам через черное, мокрое поле. За ним сопел и всхлипывал солдатик. Павел время от времени оглядывался и смотрел на него. Тот полз неумело, задирая кверху зад.

«Эх, черт! – подумал с раздражением на себя и на солдатика Павел, – заметят фрицы его костлявую задницу и порешат нас обоих! На кой дьявол я сказал ему не отставать от меня?»

– Эй! Как тебя? – негромко спросил Павел.

– Ваней меня зовут. Кувыкиным Иваном.

– Слышь ты, Кувыкин! Жопу-то опусти ниже. Колени сгибай покруче и всей стопой отталкивайся, криво ее клади, на землю чтоб внутренним рантом. Локти шире, мордой вниз, на ухо голову положи…

– Зачем?

– Видно тебя издалека… Вот зачем! Сейчас туман рассеется…, только припечет слегка…и готово. Нас как на ладони будет видно. Понял?

– Понял… Я городской…курский. У нас в городе туманов не бывает… А вы деревенский?

– Деревенский, деревенский… Туманов у них не бывает. Эх!

Кувыкин плоско лег на черную, холодную землю и тяжело задышал.

– Притомился я чего-то… Вас как звать?

– Павлом Ивановичем зови.

– Спасибо вам, Павел Иванович! Это я про офицеров…про штрафбат…сдуру тогда сказал! И про девок с сиськами, ну… у которых гордость…! Очень страшно было… Вот я и того… Я маме о вас напишу. Скажу…есть, мол, такой добрый человек – Павел Иванович… Она, знаете, как вам благодарна будет! У нас дом там…, хоть и малюсенький, но свой! С колодцем даже! И с яблоньками, четыре деревца. А какие яблоки! А еще мать пироги печет! Капустные, и с яйцами, с луком…с зелененьким… Я такие больше всего люблю! Вот кончится война…, мы с вами приедем в Курск… И мама напечет нам пирогов… И яблок печеных понаделает… Это я тоже люблю… С сахарным песочком…, с коричневым таким…, язык немного режет…, застыл потому что…

Павел осмотрелся – по полю медленно, по-пластунски, двигалась серая шинельная масса, точно куда-то упрямо ползли гигантские насекомые. Будто, их не приказ, а сама природа вела вперед.

– Это все потом, Ваня! – шепнул Павел, – Ты ползи, ползи, браток! О себе сейчас думай, не о матери и не о пирогах. Это нельзя сейчас…, нельзя!

– Хорошо, хорошо… А я водку не пью… В штрафбат, когда приходил с пакетом, они мне все-таки налили, а я не смог… Блюю я от нее… А вы?

Павел улыбнулся и ответил сквозь зубы:

– И я блюю! Но все равно пью…на зло! Чтобы ее не было вовсе…

Иван тихонько хихикнул и пополз вслед за Тарасовым, стараясь не поднимать зад.

– Эх! Измурзаемся, точно свиньи! – ворчал Павел, чувствуя, как черная жижа налипает на груди, на животе, на локтях, на носках ботинок.

Сзади громко, старательно сопел Кувыкин. Он, наверное, в мыслях составлял стол, которым его встретит мама, как только он, герой, вернется домой в свой Курск, разбитый войной так, что там не то, что его родного дома найти будет невозможно, но и улиц не различить – где какая начинается и где заканчивается.

– У нас бати нет, – шептал где-то далеко сзади Иван, задыхаясь, – бросил нас батя. Я еще маленький был… Мать написала месяц назад, что погиб он… Под Москвой еще погиб…, артиллеристом был. Пил он крепко! У него еще семья была…, а у меня там сестричка, маленькая, три годика ей… Нет, теперь уж шесть или семь даже… Три ей перед войной было. Смешная такая!