Андрей Бинев - Тихий солдат

…Справа и слева вдруг разом поднялись серые грязные шинели. Разинутые красные рты изрыгали бешеный, хоть и не слышимый из-за оглушительного воя снарядов трехэтажный мат. Штрафники метнулись к немецким окопам, ощетинив, кто штыки на мосинских винтовках, кто короткие, ноздреватые стволы ППШ, а кто и зажав в грязных кулаках видавшие виды финские ножи. Несколько гранат, словно черные камни, брызнули в небо. Взрывы вновь сотрясали воздух, землю. Животный страх, раскалывающий мозг, овладел вдруг вконец обезумевшими людьми. Но этот страх не сковывал их, а, напротив, подбрасывал вверх и толкал к окопам, в которых еще можно было бы укрыться от смерти, летящей с воем и визгом из своего же тыла. Но там были немцы, и их необходимо было задавить своей яростной массой.

Павел оттолкнулся от шевелящейся, стонущей планеты, перехватил в правую руку автомат, в последний раз посмотрел на присыпанное сырой землей мальчишеское лицо и кинулся вперед. Он сделал несколько сильных, широких шагов и вдруг что-то острое, будто пика, ударило его в подвздошье, прокололо аж до сердца, и тут же горячей болью отозвалось под правой ягодицей. В глазах вспыхнули ослепительные белые огни, и он опять как будто увидел побледневшее лицо Вани Кувыкина, когда тот испугался, что придется драться в окопах с немцами.

Тарасов обхватил рукой живот, и тут же в его черных пальцев забилась вязкая кровь. Боль иглой прошила его от груди к самым пяткам, точно раскаленная стрела пролетела сквозь тело в землю под каблуками.

«Убит! – с ужасом подумал он, – Я тоже убит! А как же пироги! Не будет пирогов… Никогда не будет пирогов!»

От этой странной мысли ему вдруг стало радостно, легко, и он, несмотря на возрастающую боль, исступленно расхохотался и развернулся спиной к немецким окопам. Навстречу ему летели разинутые рты и острия серых штыков. Мимо неслись и ревели по-звериному десятки свирепых мужчин в расхлестанных сырых шинелях и в темно-зеленых, сдвинутых на носы касках. У них не было лиц, не было имен. А было ли у них прошлое, ждет ли их будущее? Павел успел подумать даже об этом, показавшимся ему в тот момент необычайно важным – осталась ли хоть щепоть будущего и у него самого!

Эти короткие секунды с изумляющей ясностью включили в себя всё, что он пережил, всё, что он вымучил с момента, когда только-только осознал себя, до момента, когда разум уже был готов вспорхнуть к расцветающему всё с большей яростью раннему утреннему солнцу.

Он увидел единственно знакомое лицо – взводного Парамонова. Тот бежал без оружия, тяжело дыша, в мятой зимней шапке, сжав белесые тонкие губы. Он кольнул Павла усталым старческим взглядом и тут же отвернулся, будто Павел мешал ему делать свое трудное командирское дело, которое и так было ему уже не по возрасту.

Но Парамонов все же остановился на секунду и, почти не разжимая зубов, проскрипел:

– В тыл иди, солдат! Санитаров тут не будет. Только в окопах…, только там им разрешили…, после атаки…

Павел упал на одно колено и опустил вниз голову. Каска свалилась на землю, перевернулась и откатилась в сторону. Тарасов еще крепче зажал рукой подвздошье, с ужасом почувствовав, как ладонь все больше нагревается и мокнет от крови. Горело правое бедро сзади, под ягодицей, будто его прижигали раскаленной кочергой.

Он медленно поднялся и, раскачиваясь, не сгибаясь, побрел назад в тыл. Землю продолжали сотрясать взрывы, вокруг метались раскаленные осколки, камни, комья сырой земли. Что-то бритвенно порезало лицо, тупым, бесплотным сгустком раскаленного воздуха ударило в левое ухо, подсекло ногу. Но боль в подвздошье и в бедре сзади одновременно превозмогали всё, и потому он держался прямо, боясь расплескать вместе с этой ужасной болью и то, что крепко вжимал рукой в живот. Больше никто не летел к нему навстречу, зато теперь где-то уже за его спиной рукопашный бой бессердечно терзал раннее весеннее утро. Но ему уже не было дела до той звериной страсти пока еще живых людей.

«Дойти! Дойти! Первая кровь! – думал он, тяжело дыша, – Я тоже свободен, Ваня!»

Артиллерийский огонь вдруг прекратился; ад, рванув в последний раз серо-черными брызгами, пылью осыпался на землю.

Павел уходил в тыл все дальше и дальше. Теперь ему нужен был только санитар, а потом уже и врач.

Он споткнулся обо что-то, морщась от боли, посмотрел вниз и понял, что наступил на обнаженную голову человека, тело которого изогнулось в нелепой позе – стояло почти на четвереньках. Рядом точно в таком же странном положении коченело еще одно тело. И вдруг Павел узнал ротного командира капитана Безродного (именно на его голову он так неуважительно наступил), а рядом с ним – его ординарца, забавного Онисима Козыренко, у которого все село говорило на какой-то чудной мове. Они умерли одновременно, должно быть, от одного снаряда, да еще и в одинаковых позах. Хотели, видимо, подняться в атаку, но тут их и накрыло.

Павел медленно оглянулся вокруг себя – серые шинели могильными горочками лежали на просыпающейся земле. Солнце беззаботно поигрывало на зеленых касках, на кончиках штыков. Было уже на удивление тихо и как будто даже мирно. Словно, люди крепко спят после очень трудной работы и набираются новых сил.

Тарасов с ожесточением посмотрел в тыл и, продолжая зажимать рану, побрел, сильно хромая и раскачиваясь, к покинутым менее часа назад своим окопам. Навстречу ему неторопливо, будто на утренней пробежке, трусил высокий, худой человек с непропорционально длинными руками. В правой руке у него был зажат револьвер с длинным стволом. Павел даже не сразу узнал старшего лейтенанта Крохина по прозвищу «Лысая Гаврила».

– Куда, солдат! – фальцетом вскрикнул старший лейтенант, – Назад! В атаку! Дезертир! Я тебя сейчас дострелю, сволочь!

Вдруг в воспаленном сознании у Павла взметнулись лица с присыпанными землей веками – они были и бледными, как обескровленные пятки мертвецов, и обжигающе красными, как срезы свежего парного мяса. Тошнотворно мелькнули черными провалами огромные нечеловеческие, орущие, богохульствующие пасти.

Он взревел и вскинул автомат:

– Я ранен! Не видишь, мразь! До первой крови! Я больше не твой!

Это был тот самый случай, которого всегда опасался Крохин: нельзя ставить перед собой на грань между жизней и смертью даже самого мирного зверя.

Крохин испуганно покосился на ствол автомата и медленно приподнял обе свои несуразные, длинные руки, в одной из которых был зажат револьвер. Он, похоже, раздумывал, успеет ли первым выстрелить, но вдруг что-то его отрезвило.

– Ну, иди, иди, солдат…, – дрожа голосом, будто упрашивая, прохрипел Крохин, – Ищи свой лазарет…

Тарасов угрожающе повел стволом в сторону, и Крохин медленно, осторожно обошел его.