Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

— Никто за тебя ее не перейдет, — говорит эта строка. Похоже, намекает, что за долиной что-то есть. — Ты должен сделать это сам.

И он пересекает эту долину одиночества, возникшую из мифоса, и словно просыпается — видит, что все его сознание, мифос, было сном, не чьим-нибудь, а его собственным, и теперь он сам должен держаться этого сна. Затем даже «он» исчезает, и лишь сон о нем остается — с ним самим внутри.

А Качество, aretê , за которое он так упорно сражался, шел на жертву, которое никогда не предавал, но за все это время так ни разу и не понял, теперь является ему — и его душа покойна.

Поток машин поредел и почти совсем исчез, а дорога так черна, что фара едва-едва прорубается своим лучом сквозь дождь, чтобы высветить ее. Убийственно. Что угодно может быть — вдруг выбоина, масляное пятно, труп животного… А если будешь ехать слишком медленно, убьют сзади. Даже не знаю, зачем мы до сих пор едем. Давно пора остановиться. Уже не знаю, что делаю. Наверное, искал вывеску мотеля, но не задумывался и пропускал. Если мы и дальше так будем, все закроются.

Сворачиваем на ближайшем выезде с трассы, надеясь, что дорога нас куда-нибудь выведет, и вскоре оказываемся на бугристом асфальте с выбоинами и рассыпанным гравием. Еду медленно. Фонари над головой швыряют в потоки дождя качкие дуги натриевого света. Выезжаем из света во тьму, на свет во тьму — снова и снова, нигде ни единой приветливой вывески. Знак слева объявляет «СТОП», но не говорит, куда сворачивать. Куда ни глянешь — везде тьма. По этим улицам можно ездить до бесконечности и ничего не найти — даже на трассу опять не наткнуться.

— Где мы? — орет Крис.

— Не знаю. — Мозг устал и работает медленно. По-моему, даже не могу придумать верный ответ… или что нам делать дальше.

Вот замечаю впереди белое сияние и яркую вывеску заправки в конце улицы.

Открыто. Останавливаемся и заходим. Служителю на вид столько же лет, сколько Крису, он странно смотрит на нас. Не знает он ни про какой мотель. Иду к телефонному справочнику, нахожу пару адресов и читаю ему, а он пытается объяснить, как туда добраться, но получается у него плохо. Звоню в мотель, что вроде бы поближе, заказываю номер и уточняю, как доехать.

Под таким дождем, в такой темноте, даже не сбиваясь с курса, чуть не промахиваемся. В мотеле уже погасили свет, и когда записываюсь в книгу постояльцев, не говорят ни слова.

Номер — остаток серости тридцатых годов, грязный, его ремонтировал человек, не знакомый с плотницким делом. Но комната сухая, есть батарея и постели, и больше ничего не нужно. Включаю батарею, садимся перед ней, вскоре дрожь и озноб стихают, сырость испаряется из костей.

Крис не поднимает головы, просто смотрит в решетку батареи. Немного погодя произносит:

— А когда мы поедем домой?

Провал.

— Когда доберемся до Сан-Франциско, — отвечаю я. — А что?

— Я устал просто так сидеть и… — Его голос замирает.

— И что?

— И… не знаю. Просто сидеть… как будто на самом деле мы никуда не едем.

— Куда мы должны ехать?

— Не знаю. Откуда я знаю?

— И я не знаю, — отвечаю я.

— Ну а почему ты не знаешь? — спрашивает он. И плачет.

— В чем дело, Крис? — говорю я.

Не отвечает. Потом опускает голову на руки и начинает раскачиваться взад и вперед. Жуть. Потом замирает и говорит:

— Когда я был маленьким, было по-другому.

— Как?

— Не знаю. Мы всегда все делали . Что я хотел. А теперь я ничего не хочу делать.

Он продолжает жутко раскачиваться, спрятав лицо в руках, а я не знаю, как мне поступить. Странное качание, не от мира сего, зародыш в себе, а меня отторгает — отторгает все. Возврат в такие глубины, про которые я ничего не знаю… на дно океана.

Теперь понимаю, где я видел это раньше — на полу больницы, вот где.

Я вообще не знаю, что здесь можно сделать.

Немного погодя укладываемся, и я пытаюсь заснуть.

Потом спрашиваю Криса:

— А перед тем, как мы уехали из Чикаго, было лучше?

— Да.

— Как? Что ты помнишь?

— Было весело.

— Весело?

— Да, — отвечает он и затихает. Потом произносит: — Помнишь, как мы поехали искать раскладушки?

— Это было весело?

— Конечно, — говорит он и затихает надолго. Потом: — Ты не помнишь? Ты меня заставлял искать дорогу домой… Ты раньше играл с нами. Рассказывал истории, и мы ездили делать разное, а теперь ты ничего не делаешь.

— Делаю.

— Нет, не делаешь! Просто сидишь и смотришь — и ничего не делаешь! — И опять плачет.

Дождь шквалами налетает снаружи на окно, а на меня опускается тяжесть — какая-то махина. Крис плачет по нему . Это по нему он скучает. Вот о чем сон. Во сне…

Кажется, очень долго я лежу и слушаю, как потрескивает батарея, как ветер и дождь бьются о крышу и стекло. Потом дождь замирает вдали, и остаются лишь капли воды с деревьев при случайном порыве ветра.

Утром останавливаюсь перед зеленым слизнем на земле. Дюймов шесть в длину, три четверти дюйма в ширину, мягкий и почти резиновый, весь липкий, точно внутренности какого-то животного.

Вокруг влажно, сыро, туманно и холодно, однако вполне ясно, и я вижу: наш мотель стоит на склоне, а внизу — яблони; под ними трава и кустики в росе — или это еще не стекли дождинки. Вижу еще одного слизня, потом еще — боже, да они тут просто кишмя кишат.

Выходит Крис, и я ему показываю: медленно, по-улиточьи слизень движется по листу. Крису нечего сказать.

Уезжаем и завтракаем в городке под названием Уийотт — он немного отстоит от дороги; Крис совсем ушел в себя. В таком настроении в глаза не глядят, не разговаривают, и я его не трогаю.

Дальше, в Леггетте, видим пруд с утками для туристов, покупаем «Крекер-Джеков» и кидаем их уткам; у Криса при этом совсем несчастный вид — я его раньше и не видел таким. Потом выезжаем на извилистую дорогу по прибрежному хребту — и вдруг попадаем в плотный туман. Температура падает, я понимаю, что мы опять у моря.

Туман рассеивается, и мы видим океан с высокого утеса — весь распростертый, синий и далекий. Пока мы едем, я мерзну, до костей замерзаю.

Останавливаемся, я вытаскиваю куртку и надеваю. Крис подошел слишком близко к краю утеса. До камней внизу — футов сто, не меньше. Слишком близко!

— КРИС! — ору я. Он не отвечает.

Я поднимаюсь к нему, хватаю за рубашку и стаскиваю вниз.

— Не делай так, — говорю я.

Он странно сощуривается.

Я вытаскиваю его теплую одежду. Он берет, но волынит и не одевается.

Торопить его нет смысла. Если у него такой настрой, что охота испытывать мое терпение, пускай.

Ждет. Проходит десять минут, пятнадцать.

Кто кого переждет.

Через полчаса — на холодном ветру с моря — спрашивает: