Александр Казимиров - Бульварное чтиво

— Ангелина, — грудным голосом пропела женщина и выдернула темно-вишнёвыми коготками из шкафа бутыль. Руки ее от волнения дрожали, в спешке она плеснула мимо стакана.

— Вот сука…

Штыра сморщился, словно от зубной боли. Он испытал неловкость за свою помощницу. Та поняла оплошность, промокнула лужицы марлевым тампоном. Безмолвие длилось недолго.

— Ненормативная лексика вошла в обиход как символ свободы и раскрепощенности. Потеряв свою суть, она превратилась в слова эмболы, выскакивающие автоматически и разбавляющие речь так же, как «ну», «да» и так далее. Мат снимает негативное эмоциональное напряжение и в этом плане полезен. Женщины, борясь за равноправие, переняли многое у мужчин. Мы скоро к этому привыкнем. Матерщина ко всему прочему является своеобразным оружием. Она защищает женщину от домогательств, снижая либидо у мужчины. В философском плане, таким образом, мат препятствует перенаселению планеты, — заступился за медсестру Гройсман.

Оправданная Ангелина встала за спиной адвоката, оседлавшего табуретку. Её грудь, как подушка безопасности, накрыла его голову. От Ангелины исходил такой эротический зной, что мозги Гройсмана закипели.

— Вы разбередили мне душу, — украдкой шепнул он Ангелине. — Моя подруга эмигрировала в Испанию. В данный момент я свободен, а вы? — Про старуху-развратницу, с которой он занимался садомазохизмом, декан не упомянул. Как тут не вспомнить, что откровенность — прекрасная ширма для сокрытия непривлекательной правды.

Груди медсестры перекатывались, наезжая то на одно ухо Гройсмана, то на другое. От перевозбуждения тот глубоко задышал. Шевцов, глядя на совращение друга, вспомнил лекция по сексопатологии: «Мужчина, по природе, — дуалист, и если он изменил любимой женщине, то не беда, он обязательно к ней вернется, и корить его за это не стоит. А вот, если женщина изменяет, значит — не любит». Физиологически и философски верно, но есть еще психологический момент, оставляющий после женских измен тяжелую моральную травму у мужчины. Эта душевная рана не поддается лечению и терзает мужскую психику всю жизнь. Тут же в его памяти воскресли телефонные забавы жены, не оставившие никаких следов: «Выходит, любовь прошла; осталась вредная привычка совместного проживания».

По окну с жужжанием елозила здоровенная оса. Она никак не могла понять, что за невидимая преграда отделяет ее от внешнего мира. Громко вздыхал Григорий Наумович, чуть тише — Ангелина. Казалось, что вздохами они договариваются о встрече. Штыра оставался молчалив и задумчив. Шевцов догадывался, что тот замышляет нечто ужасное — допустим, вскрытие живого человека. Николай Гурьянович знал, кого именно он будет вскрывать. Правильно — нечего заигрывать с чужими бабами!

Деревенская обстановка усыпляла. Шевцову хотелось быстрее вырваться из мира безмятежной тишины, слиться с хаосом улиц и затеряться в толпе.

— Штыра, а отсюда такси до города ходит? — спросил он.

— Только автобус. Два раза в день.

Штыра исподлобья взглянул на Гройсмана и Ангелину. Проводив гостей до остановки, он вырвал у Григория Наумовича свою помощницу и удовлетворённый безграничной властью над ней, поковылял к больничке. Глаза Гройсмана затянула влажная пелена; его ждала встреча с полумертвой старухой, чьи эротические фантазии не имели предела. В клубах пыли подкатил дребезжащий тарантас. Двери его сложились гармошкой, отворив проем. На остановку высыпались несколько старух с лукошками. Они что-то громко и весело обсуждали. Затем автобус проглотил Шевцова и Гройсмана, со скрежетом защелкнул свою пасть и, подпрыгивая на колдобинах, поскакал к городу.

Дома Шевцова ждала забавная картина: на кухне в обнимку сидели его пьяная жена и бабушка, в пух и прах развратившая Гройсмана. Общее горе сроднило подколодных змей, сделав их заклятыми подругами. Шевцов заперся в ванной; дверь сотряслась от мощных ударов. Злыми, заплетающимися языками гадюки требовали чистосердечных признаний. Старушка с наклеенными ресницами срывалась на визг, умоляла вернуть ей спаиваемого Николаем Гурьяновичем несчастного Гришу. «Это я, выходит, разлагаю Гройсмана! Ах ты, боже мой!» — оторопел от такой новости Шевцов. «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят», — уверял Христос. Если опираться на его слова, то Гройсмана вскоре ждало возмездие.

В понедельник Григорий Наумович передвигался по безлюдным коридорам института каким-то странным образом. Выглядело так, будто он наложил в штаны и всеми силами старается удержать в себе остатки позора.

— Она укусила, — пожаловался он Шевцову. — Укусила прямо за него, мне трудно ходить. Обращаться в поликлинику стесняюсь. Что я врачу скажу?

«М-да! Старуха превзошла саму себя! Цапнуть Гройсмана за обрезанный нефритовый стержень — это пик садизма!» — восхитился жестокостью старушки Николай Гурьянович. Он взял приятеля под локоток.

— Пошли, оценим масштаб трагедии!

В кабинете Гройсман достал своё покалеченное достоинство. Зрелище оказалось не для слабонервных.

— Твоя зазноба зубы чистит?

— Не знаю, у неё вставные. Обычно она их снимает перед этим, а тут… Я же не ожидал! Это так подло, исподтишка… — морщась от стыда и боли, пробубнил Григорий Наумович.

— Надо от столбняка укол сделать. На всякий случай, — успокоил его Шевцов. — И завязывай с развратом! Мумия вошла в раж, она его откусит!

Гройсман подставил ягодицу и сжался.

— Расслабься, а то игла сломается! Ну вот и все!

Григорий Наумович натянул брюки и кисло улыбнулся. Он будто сбросил крест, давящий на него.

— Уеду в деревню, к Ангелине. Кажется, мы полюбили друг друга.

— Ибу ибуда — хуйдао муди! — как говорят китайцы: — Шаг за шагом к намеченной цели! Штыра тебя убьет, расчленит и закопает под березкой на больничном дворике. Обманутые надежды, Григорий, превращают человека в зверя или насекомое. Только смерть дарит ему крылья и возносит на небо. Так что не торопись, взвесь все «за» и все «против».

Гройсман никуда не уехал — не успел — сгорел от сепсиса. Шевцов навещал его в больнице и понимал: осунувшийся, пожелтевший Григорий Наумович вряд ли выберется из смертельного капкана.

У гроба Григория Наумовича молодцеватая бабушка в капроновых чулках и траурной мини-юбке во всем обвиняла Николая Гурьяновича. Загубленная ей любовь лежала с печатью благородства на лице, никого не осуждала, никого ни о чем не просила и не помышляла о воскресении. Поцеловав Григория Наумовича в лоб, Шевцов прошептал: «Ни сцы!», что на языке шаолиньских монахов означало: «Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма истины».

Схоронив друга, Шевцов порвал с прошлым раз и навсегда: собрал необходимые документы и умотал в Бруклин, куда его давно зазывали американские коллеги. Он стал ведущим эндокринологом в Медицинском центре Маймонида и совсем не испытывал ностальгии. Скорее всего, в нем была капля цыганской крови, не оставляющая сожалений о покинутых местах и некогда любимой гражданке М. Единственное, что напоминало ему о прошлом — фотография в рамочке, на которой они с Гройсманом стояли в обнимку.