Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Но соседка продолжала тянуть матроса, и лицо его исказилось от гнева.

— Контрразведка! Стой, кому говорят?! Это я — матрос Марченко! Контрразведка!

Признаться, меня не поразила эта сцена. Соседка любила выпить, и ее посещали довольно странные люди. Стоило ли удивляться, что сегодня в гости заглянул матрос–контрразведчик.

Через полчаса, когда я подогревал на кухне чайник, матрос Марченко уже бушевал за стеною у соседки.

— Триста тысяч моторесурса, и наши справа! — дико вопил он. — А ты кто такая? Отвечай, если тебя контрразведка спрашивает!

Соседка что–то невнятно и неохотно бормотала в ответ, а Марченко шумел и требовал назвать время наступления. Потом хлопнул дверью и вышел в коридор. Слышно было, как набирает он телефонный номер.

Когда чайник закипел, я направился в свою комнату. Матрос Марченко стоял возле телефона и вслушивался в трубку.

— Понимаешь, парень, — сказал он. — Контрразведка не отвечает.

— Да что вы?! — подивился я. — Это надо же! Совсем распустилась! Никто работать не хочет…

— Слушай, ты! — нахмурился Марченко. — Парень! Я нахожусь на Южном полюсе у Рейгана! Но об этом… — Он прижал грязный палец к губам, — молчок! Понял?

— Так точно, товарищ Марченко! — ответил я. — Как же можно. Пускай все думают, что Рейган на пенсии. А мы их в это время с Северного полюса, а?

Лицо Марченко скрутилось в морщины от непосильного умственного напряжения.

— А я ведь дурак, парень! — угрожающе сказал он, заступая дорогу.

— Да ну? А мне послышалось, что ты из контрразведки.

На всякий случай я поставил на табуретку чайник, чтобы не провоцировать Марченко к нападению на беззащитного человека, но намерений матроса, конечно, не угадал.

— Молодец, парень! — неожиданно воскликнул он. — Держи пять!

И пока он пытался всунуть в меня растопыренные толстые пальцы, я благополучно проскользнул в свою комнату.

Впрочем, Марченко не сдался. Нет–нет! Он, видимо, и сам жил в коммуналке, и заповедь: моя комната — моя крепость, была свята для него. Он не рвался в комнату! Просто встал под дверью и приказал вызвать товарища Калинина.

Всесоюзный староста не замедлил явиться.

— Товарищ старшина второй статьи Марченко! — по–уставному доложил он. — По вашему приказу прибыл!

— Товарищ Калинин! Приказываю немедленно очистить квартиру от беспорядка!

— Есть, товарищ матрос Марченко! Разрешите выполнять?

— Валяй, Мишка!

Ох, уж эти ленинградские коммуналки. О, дерзновенное творение романтиков первых лет Советской власти, Луначарских и иже с ним, что, забрав себе царские особняки, создали простому народу возможность для самого быстрейшего перехода к коммунистическому общежитию. Сколько еще неописанного, недопонятого в этом гениальном замысле! До боли жалко, что восторжествовала мещанская точка зрения — и бессрочное, как у зэка, высшей пробы, совместное духовное житие на одной кухне, с одним отхожим местом на двадцать и более человек было скомпрометировано, и началось беспорядочное бегство глупых и ничтожных людей из прообраза коммунистического рая! Нет, эта история еще ждет беспристрастного исследователя, и не время сейчас предлагать свои торопливые выводы!

Утром, когда я увидел Марченко на кухне, матрос был трезв. Он сидел на подоконнике и завтракал. Намазывал маслом ломти сала и запихивал в рот.

— Вот… — как старому знакомому, поведал он. — Хохол Марченко может выпить, конечно, и бочку водки, но зачем ему бочка, если он и так хорош?

Трудно было ответить на этот вопрос.

— Да… — вздохнул Марченко. — Если на десятку взять бормотухи, тоже дурак будешь.

И снова я ошибся, полагая, что матрос беседует со мной. Марченко не нуждался ни в каких собеседниках.

— Не бери чужие мозги, хохол Марченко! — уговаривал он себя. — У тебя своих хватает! — И добавил с угрозой: — А возьмешь — еще глупее будешь…

Марченко жил в нашей квартире месяца полтора, и каждое утро я видел, как намазывает он сливочным маслом толстые ломти сала и сосредоточенно жует их. Позавтракав, матрос надевал пиджак с двумя орденами Красной Звезды на замусоленном лацкане и уходил на работу. Хотя он и получал пенсию, но продолжал работать то ли слесарем, то ли сантехником в каком–то СМУ. И надо сказать, что зарабатывал он вполне достаточно, чтобы вести вместе с соседкой нескучную бормотушную жизнь. Соседка объясняла, что сейчас Марченко разводится с женой и, пока не разменяет квартиру, жить ему негде.

— Она что устраивает, — возмущалась она, — если он дома, то собирает подружек. Эти хамки платья шьют и примеряют при нем, не стесняясь! Готовят еду, а ему не дают. Тут поневоле убежишь куда глаза глядят.

Утром светло и тихо было у нас. Ласковое солнце расползалось даже по коридору с полуотставшими обоями, рождая мысли, что можно когда–нибудь отремонтировать и нашу квартиру. По вечером появлялся Марченко и коммуналка обретала привычный фантастический вид. Поминутно оглядываясь по сторонам, Марченко мог долго и нудно рассказывать про Скорцени, с которым якобы виделся и был близко знаком, про Троцкого, к которому куда–то — не в Мексику ли? — ездил… Он таинственно хрипел и моргал глазами, дышал перегаром, а потом снова уходил допрашивать соседку.

— Отвечай! — гремел на всю квартиру его голос, — Тебя контрразведка, мать твою, спрашивает!

Засыпая, соседка лениво и неохотно пыталась выяснить, что она должна ответить, но Марченко не с ней говорил, погружаясь в бормотушный туман, снова долго беседовал то с Михаилом Ивановичем Калининым, то с Климентом Ефремовичем Ворошиловым, снова тормошил соседку и сквозь нечленораздельное рычание, сквозь матерщину слышно было, как мучительно пытается прорваться к главному, но к чему? Этого Марченко, наверное, не знал и сам.

Понятно было, что когда–то сильно напугали Марченко, напугали так, что даже и бормотуха не помогала ему сбросить страх, цепко сидящий в нем. Напившись, он ругался со своим страхом, бузил, но стряхнуть его боялся. Да и можно ли стряхнуть страх, который и есть сама жизнь?

А потом случилось вот что.

Соседка не одна занимала свою комнату. В лучших традициях ленинградских коммуналок вместе с нею в комнате был прописан взрослый сын, который пил бормотуху где–то в городе, но иногда все–таки навещал мать.

В тот день он навестил маманю с двумя своими дружками.

Когда соседка пришла домой, дверь болталась нараспашку, на полу валялись окурки, пустые бутылки. В углу, раскинув руки, похрапывал усатый парень, а у двери свернулся в калачик какой–то мужик в рваной фуфайке. Сам сынок сидел на диване, и глаза его были неподвижно–мутными, как разлившаяся на полу винная лужа.

Соседка поставила в коридоре сумки и первым делом взялась за мужичка в ватнике. Потолкала его в плечо, но тот даже не пошевелился. Соседке пришлось взять его за ногу и вытащить сначала в коридор, а потом на лестничную площадку. Когда таким же манером она принялась за усатого, сын вдруг сказал: