Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Поскольку все окна квартиры были распахнуты на соседей, она иногда просила его, словно выныривая из пахнущего адриатической солью пространства обратно в тело и время, — так, как просят о фразировке при исполнении: «Piano, piano…»

Оба не понимали, как лучше, и пробовали так и этак. Сон пришёл лишь к утру и длился недолго. Тимофей проснулся от жара и от шума, вползавших в окна. Вид её не прикрытого, меньшего, чем показалось вчера, но удивительно ладного тела вызывал новое желание. «Погоди», — улыбаясь, но не открывая глаз, по-русски сказала Марина. Значит, не спала, во всяком случае, сознание её бодрствовало.

Тимофей отправился в ванную, где подумал, пока стоял под струёй душа, как же всё-таки быстро горячая вода напитывает губку человеческого тела. Солнце заиграло на кафельных стенах наполненной паром комнаты. Когда он стирал с тела влагу мягким розовым полотенцем Марины (другого не нашёл), будто вминая аромат хозяйки в своё только что от всех запахов отмытое тело, то думал, что стоит один. «Тщательно выбрейся, — сказала Марина, сзади просунув руки ему под мышками, положив обе ладони на грудь, а голову на плечо, вдавив в плечо подбородок: это всё он увидел в зеркале. — Вот смотри: мои щёки ободраны, все пылают». — «Ничего». — «Что скажут соседи!» — добавила она с ложной обеспокоенностью. «Соседи смолчат», — резюмировал Тимофей.

Вид на площадь свидетельствовал о перемене времени суток: один за другим её пересекали пешеходы, стуча каблуками или шаркая подошвами по плитам; несмотря на продолжавшуюся жару, кое-кто сидел под навесом кофейни.

Завтракали: вином, прошутто, дыней.

«Поехали на кладбище», — сказала, доедая дынную дольку, Марина. — ″?!″ — «Вы, русские, любите кладбища». — «А вы?» — «Я знаю, что если меня запрут в мраморный ящик на оплаченные вперёд двадцать лет, то потом высохшие кости всё равно куда-нибудь выбросят. Что думать об этом! Считай, что я приглашаю. Всё-таки ваши любят великих покойников: Дягилев там, потом, как его, Паунд». — «Паунд был фашист». — «Ну, да — писал о Муссолини: растерзали, мол, великого Диониса с его менадами. Я, ты знаешь, легче читаю ноты. Потом этот, который воспевал яичную скорлупу куполов. Будто наш город — сковорода». — «Так припекает, что может быть. Ну, кто из нас двоих о серьёзном?» — «Вот я и говорю: одевайся скорее — поехали».

Вапоретто отчаливал от остановки «У Св. Захарии» в 11.21 и отправлялся дальше к заброшенным мукомольным фабрикам Джудекки, превращённым одна за другой в многоэтажное фешенебельное жильё, — мимо острова Сан-Джорджо Маджоре, на котором светлела Палладиева церковь Св. Георгия, и возвышалась эхом большой колокольни — той, что на площади Св. Марка, — колокольня из красного кирпича, а за церковью и колокольней зеленели густые сады. Этот вид завораживал всегда, особенно при ослепительном солнце. Через несколько дней Тимофей будет читать доклад в тени этих самых садов.

Двигаясь дальше на запад, вапоретто проплыл депо железнодорожной станции и, свернув с Большого канала на канал Каннареджо, идущий в сторону материка, поплыл ещё дальше, мимо северных набережных города, а потом, описывая почти полную петлю, причалил к Новой набережной. Дальше катер развернулся на северо-восток: для последнего и короткого броска к острову Св. Михаила.

Если бы не густые ряды погребальных кипарисов из-за его светло-коричневых стен, то остров мог бы сойти за крепость. Полдневное солнце, удвояясь блеском в лагуне, казалось, плавило и без того светлый камень, выбеливало зелень деревьев.

От всепроникающей плавкости не спасали ни чёрные очки, ни американская соломенная шляпа, надетая Тимофеем, ни косынка, которую повязала, отправляясь на кладбище, его спутница. Тимофей помнил, что если глядеть с птичьего полёта, то остров суровых аллей и смиренных кладбищ имеет внутри форму креста, обращённого верхним концом к городу, а «лицом» и «стопами» — в ожиданье трубы Страшного суда — на восток.

Не все, кто здесь погребён, одобрили бы такую геометрию. Но ведь и Наполеон, властной рукой революционера и победителя установивший здесь единственное городское кладбище, — он ведь тоже был безбожником.

Вот и надгробие бывшего заключенного спецпсихбольницы им. Св. Елизаветы, чью тень даже за дверью аида ревниво сторожили погребённые по правую и по левую руку жена и любовница, представляло собой мраморный прямоугольник с гордо-лаконичной надписью на слегка латинизированном английском «EZRA POVND», — прямоугольник, окаймляемый, как посмертным венком, широкими листьями вьющегося по красноватой земле плюща.

Тимофей когда-то читал Паунда и хорошо запомнил начало «Пизанских песнопений», сочинённых в ожидании расстрельного приговора в металлической клетке под выжигающим разум италийским солнцем, — слова, произносимые стихотворцем не столько в память о Муссолини, сколько в качестве автоэпитафии:

Элиот-опоссум, давний его приятель, был уверен, что наш мир окончится всего лишь «всхлипом». Но карающее и милосердное — обращённое к концу времён — христианство его было чуждо тому, чьи кости впеклись в иссушенный средиземноморским солнцем грунт.

Чуть поодаль — белые и простые надгробия автора «Весны священной» и его вдовы. Рядом — светлая часовенка на могиле выведшего его в люди импресарио. Могила беспутной жены славного Багратиона. Захоронения русских аристократов и венецианских греков.

А где же сравнивший купола Сан-Марко с будущей яичницей? Тот лежал на протестантском — в сущности, на ничейном — участке, возле Паунда, которого по справедливости недолюбливал.

Марина всё время была рядом, пусть в чёрных очках и платке, но одетая в лёгкое и очень короткое, обнажавшее загорелые руки и ноги, платье. Мысль о ней была неотрывно связана с желанием, но располагавшимся как бы за границей ума, тела и уж тем более места, куда она привела его.

На обратном пути он обнял Марину сзади, словно повторив её жест перед зеркалом в ванной, только зеркалом теперь было всё блескучее, жаркое море — просунув под платьем правую руку, касаясь левой груди, где сердце, и услышал в ответ: «Ты приходишь ко мне ужинать?»

«Да, конечно».

Лишь теперь он заметил, до какой степени гостиничный номер был переполнен всяческим антиквариатом. Кровать, стол, массивные чернильница и пепельница (Тимофей не курил, а любимую перьевую ручку давно заправлял картриджами), лампы в стеклянных абажурах чуть не столетней давности, резные дубовые стулья — всё создавало атмосферу ложной основательности, вероятно, щекотавшую самолюбие какого-нибудь туриста из медвежьего угла, но Тимофей ехал сюда не за декором девятнадцатого столетия.