Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Ресторан располагался недалеко от гостиницы. Здесь подавали рыбу — фирменное блюдо, хотя едва ли рыба эта была выловлена в лагуне; доставляли её из чистой от городских сбросов части Адриатического моря. Тимофей осторожно поглядывал на дочь Билла: из-под майки на плечах и на груди выползали какие-то нелепые татуировки.

Сам Билл был увлечён рассказом о своём будущем сообщении про венецианские месяцы князя Вяземского, дополнявшем как известные дневники, так и стихи про « город чудный, чресполосный, — суша, море по клочкам, — безлошадный, бесколёсный, город — рознь всем городам» . Ван Бецелеру удалось разыскать занимательные новые детали: в личных бумагах друзей и родственников. Оказывается, Вяземский, большой любитель дамского общества, подарил прабабке Билла тетрадку с венецианским циклом, к тому же переведённым им самим на французский; там были разные дополнения к неопубликованному. Так, в стихотворении 1853 года «К Венеции» перед последними двумя стояли прежде неведомые строки про жар венецианского дня:

Т. е. Венеция, утверждал умница Вяземский, полнокровней любых живописующих её, жаркую и влекущую, картин.

Специальностью Вильяма считалась не русская литература — это было бы слишком просто, — а, как легко предположить, европейская и только потому русская аристократия. В иной день Тимофей и сам бы увлёкся разговором, ни с кем другим, кроме ван Бецелера, не возможным, но, увы, день сегодня выдался экстраординарный.

Тимофей даже внутренне пожалел Билла за его увлечённость. Стоило ли жалеть? На фоне декораций иссушенного города и лагуны ван Бецелер с семейством смотрелся воплощением возвращающейся жизни, странной и не вполне своей, но всё равно желанной.

Птицы продолжали низко кружить над полумёртвыми каналами, однако запах гниения потерял прежнюю остроту.

«Жаль, что мы с тобой в первые дни не доехали до пляжа», — сказал Тимофей, когда вернулся на квартиру Марины после ресторана и гостиницы, где он всё-таки разжился бритвой и всем, минимально необходимым. «Я каждое лето абонирую кабинку на Лидо. Но теперь добираться туда не лучшее время. Хотя можно попробовать, но не на „пароходике“. Сегодня — ты слышал? — отменено любое движение по лагуне».

Солнце по-прежнему жгло запредельно.

«Вообще я в море как рыба, — продолжала Марина, не дождавшись ответа. — Если б не музыка, я бы стала профессиональной пловчихой. Сейчас же хочу, чтобы мы пошли на Славянскую набережную».

Вот высокая стена «набережной», а вот и пешеходная дорожка у стены, где они уселись, свесив ноги, и стали смотреть на марево тяжёлых испарений над лагуной.

Странно, он так хотел воды, того, чтобы стихия плескалась и обволакивала, но именно вода уходила из видимого пространства. Всё, чем ему оставалось довольствоваться, было солёное, копошащееся зеленоватое поле с торчащими тут и там шестами, ещё недавно обозначавшими фарватер, и усевшимися на эти шесты птицами. Кое-где в отдельных зеркальных заводях отражалось яркое небо. Толпы людей бродили в высоких сапогах по обмелелой лагуне: в поисках не успевшей уйти в море мелкой рыбы и всего, что море скрывало столетиями от глаз.

«Вероятно, — сказал себе Тимофей, — сейчас обнажится то, что было внутри: страстное и глубокое, охватывающее всю область видимого и понимаемого…»

«Знаешь, — произнесла вслух Марина, — я не понимаю, что со мной происходит и вообще, но мне хотелось бы, чтобы мы ещё долго, очень долго сидели вот так».

Утром следующего дня муниципалитет издал распоряжение об ограничении пользования водой из артезианских скважин под городом и о закрытии островной Венеции для въезда. Все въехавшие до запрещения могли оставаться под собственную ответственность. Было ясно, что симпозиум отменяется. Тимофей первым делом позвонил Биллу.

— Я же говорил вам, коллега, в прошлый раз случилось нечто не менее эпическое. Мы остаёмся: когда ещё такой случай представится! — с каким-то странным возбуждением произнёс ван Бецелер.

Ситуация действительно менялась с каждым часом. В новостях прошло сообщение, что во всей области Венето объявлено чрезвычайное положение.

Марина, сидевшая рядом во время телефонного разговора, была обеспокоена. «Так ты не уезжаешь?» — «Я же сказал: не затем я приехал». — «Хорошо, тогда я покажу тебе внутренний город».

В Венеции уже сутки, и так совпавшие с выходными, никто не работал. Марина повела его по Кастелло. «Откуда такое название?» — «Здесь, говорят, была римская крепость».

Народ, одетый очень просто, сидел на ступенях возле открытых нараспашку, по случаю уже совершенно сверхъестественной жары, дверей. Была видна вся внутренность их жилищ — с деревянными шкафами, с огромными глиняными мисками, с яркой раскраской стен. Всё это архаическое, полукрестьянское (настоящие крестьяне жили на окраинных островах, где выпасали коров по густым лугам, звеневшим сейчас мёртвым сухостоем) перемежались с современным комфортом: с ослепительно-белыми раковинами, колонками, кухонными механизмами. Мужчины были молодыми и средних лет: кое у кого — по американской моде, дошедшей, наконец, и до Италии, моде, которая всегда напоминала Тимофею об уголовном шике пляжей его детства, — плечи украшали наколки; женщины, почти все хорошо сложённые и разбитные, смотрели на Марину свысока ( и чего ей здесь нужно? ), а на Тимофея с нескрываемым неодобрением ( ишь, кого привела ). Повсюду на верёвках было развешано стремительно сохнущее бельё: по случаю введения ограничений на воду венецианцы выстирали всё, что ещё можно было выстирать.

«Мне кажется, нам здесь не рады». — «Они так смотрят на всех». — «Куда ты меня ведёшь? Здесь одни сплошные стены и никаких указателей». — «Не волнуйся, со мной не потеряешься». — «Ну, хотя бы мы ехали на велосипедах». — «У нас даже лошади запрещены: уже не одно столетие».

Был полдень, солнце вошло в зенит. Наступила единственная минута, когда люди и предметы не отбрасывают теней. Марина, покружив с ним по Кастелло, вышла на абсолютно безлюдную площадь и задержалась у обшитой светло-коричневыми плитами стены. Медальоны с изображениями евангелистов были окружены горельефами из цветочных гирлянд, рогов изобилия и держащих их, совершенно не шедших к внешнему убранству христианского храма нагих младенцев («Неужели Эротов?» — подумал Тимофей). Но ни Маринино тело, облачённое, как и прежде, в короткое, значительно выше колен светлое платье, ни условная обувь — как бы сандалии, состоявшие каждая из тонкой подошвы и почти нитяной тонкости кожаных перемычек — не отбрасывали никакой тени на стены строения и на плиты площади. Волосы, прежде тёмные, а в сумерки почти смоляные, внезапно посветлели. На мгновение ему показалось, что это уже не Марина, что его водит по городу другая, совсем незнакомая спутница. Оливковый загар — без видимого следа от надеваемой в общественных местах из приличий одежды — покрывал всё тело под платьем; она, видимо, загорала нагишом. Но даже загар показался теперь не таким интенсивным.