Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Насколько чиста от ненужного прошлого в сравнении с этим была квартира Марины! Всего-то памятного, что стопка из нот переусложнённых и неблагозвучных современников да второй том «Хорошо темперированного клавира», да ещё раскрытый на середине, изучаемый к его приезду «Венецианский концерт». Ну, и поставленные на столике у рояля фотографии с концертов — вот она одна, вот в ансамбле с другими исполнителями. У русских её партнёров были какие-то древесные фамилии: флейтист Дубовской, виолончелист Кленовский, альтист Буковский. Внимание задержал Кленовский: рослый, статный, со светлыми кудрями до плеч. «Ты часто играешь с Кленовским?» — «Да всякий раз в Москве, а ещё в этом году во Флоренции и в Милане». — «Ну, и как?» — «Музыкант хороший. Прекрасный партнёр. Ты ревнуешь?» — «Да». — «Но у нас ничего не было. Быть не могло. Ему нравятся длинноногие девятнадцатилетние — как вы говорите по-русски, сыкухи? Да, сыкухи». — «Жалеешь?» — «Прекрати». — «Ревновать можно к тому, чего не было. То, что было, — прошло». — «Ужинать будем?»

На ужин были опять не плоды моря, которыми просто кишела Адриатика, а приготовленная Мариной нежная телятина — снова с дыней — и выдержанное в холодильнике прозекко. Игристое вино ударило в голову.

Будто прорвало шлюзовые заслонки. «И откуда, — спрашивал он сам себя, — в этой крепкой, невысокой, ладной женщине столько энергии, столько свободы? И кто оказывается чьим эхом? Если она, то я себя мало знаю; если же — я, то какие стихии вокруг!»

Иссушающее — прерыв и удар — обдавая солёным накатом — снова прерыв — поставив на мягкую землю — точнее сбив с ног, с утопаньем во взвеси волны и возвращеньем к тому, что и, отделяясь, неотделяемо.

«Если мы, наводясь, как зеркала, друг на друга, расщепляем такие энергии…»

На второе утро Марина сказала немного торжественно: «Теперь путь лежит к армянам, прямиком на Сан-Лаццаро». — «Там-то что?» — «Вот видишь, ты не бывал. Бывший лепрозорий». — «Неужели пора?» — «Говорю тебе: бывший. Давно уже монастырь. Армянский. Поехали — не пожалеешь».

Добрались только к трём, хотя поездка водой занимала не более четверти часа.

Жаркий ветер и обжигал, и, проходя сквозь спутавшиеся волосы, казался желанным.

На острове действительно был монастырь со встроенной в общий ансамбль церковью девятого века, а в ней отличной работы растительные мозаики — кажется, более раннего времени; Тимофей вспомнил виденные им когда-то роскошные мозаики Северной Африки.

В монастыре жили всего восемь монахов, один из которых, переходя с итальянского то на немецкий, то на английский, а то на армянский, показал им церковь, потом трапезную, потом библиотеку (полную удивительных книг), потом картины адмирала Ивана Айвазовского — уменьшенного формата и лучше прежде виденных Тимофеем, в основном виды Мраморного моря (на Сан-Лаццаро был монахом брат Айвазовского; автора картин монах-экскурсовод именовал «наш знаменитый художник Ованес Айвазян»), потом портрет Байрона, выучившего классический армянский «за шесть месяцев», потом мумию, привезённую армянским священником из Египта в 1820-е годы, и, наконец, армянскую старопечатную книгу, изданную в Венеции, повторяя при этом со своеобразным юмором: «Настоящие армяне-арии, чьи предки пришли с севера Европы за десять веков до Рождества Христова, были высокими, светловолосыми и голубоглазыми. Ну, совсем как ваш покорный слуга». Сам монах был низкоросл, лыс, с иссиня-чёрными остатками когда-то пышных кудрей над ушами и на затылке, с бесцветными от прожитых лет глазами.

Тимофей почему-то вспомнил Байроновы «Стансы к Августе», которые заставляли учить ещё в школе: «In the Desert a fountain is springing, in the wide waste there still is a tree, and a bird in the solitude singing, which speaks to my spirit of Thee », что в собственном его школьном переложении, по-юношески пижонском и чуть корявом, звучало: «И в пустыне бьёт ключ, ну, а древо восстаёт среди пустоши, и в одиночестве посвист — напевы птицы — повесть о нашей любви». Сейчас-то он понимал, насколько маниакальным был этот текст, и сказал, обращаясь к Марине: «Байрона изгнали за связь с сестрой. Иногда я думаю, что ты мне сестра».

Палящее солнце опускалось над лагуной, отбрасывая золотую дорожку на воду и становясь — в момент погружения в сизо-серую полосу паров, слева от острова Санта-Мария — отчётливо рыжим.

Ощущение было, что воды убыло. Или это только ему показалось?

Марина смолчала на пирсе в Сан-Лаццаро, но в третью ночь их близости ответила какими-то странными, «сестринскими» ласками, неуверенно проводя ладонью по его груди и спине, положив — щекой к щеке — голову ему на плечо, долго глядя мимо, в пространство, прижав свои колени к груди, и лишь потом и очень не сразу открылась, внимательно смотря на него, стараясь губами не попадать в губы, в конце концов, произнесла: «Ну, чего же ты медлишь?» Потом быстро заснула под ним, будто выпав совсем из круговращения ночи и дня, ускользнула в невидимое между-мирие.

На следующий день они отправились в Наполеоновские сады, очень похожие на многое, прежде виденное Тимофеем: на классицистские парки Санкт-Петербурга, на Люксембургский сад в Париже, на мадридский Парке дель Ретиро…

Тут и там стояли, будто оплавленные, скульптуры из песчаника: натягивающий выщербленной правой рукой набедренную ткань на мужеское достоинство курчавый безносый юноша (Эрот?), лишённый правой руки бородатый Геракл-Сократ, словно намеревавшийся этой рукой с зажатой в ней дубиной жахнуть по невидимым противникам. Шелестели выгоравшие листья лип, лавра и бересклета. По-прежнему ярко блестели устойчивые к иссушавшему жару кроны каркасов — простого и южного, того самого, цветы которого именовались Лотосом у Гомера:

жаловался на своих переменчивых спутников Одиссей. Кое-где цвёл шиповник.

Тимофей, в юности, когда с музыкой не заладилось, раздумывавший над тем, не стать ли ему биологом, и сохранивший кое-какие познания по части флоры и фауны, с интересом отмечал про себя чешуекрылых, порхавших между густыми кустарниками, деревьями и скульптурами: