Вэдей Ратнер - В тени баньяна

Пок положил вещи у стены рядом с горой циновок. У старика всегда был такой невозмутимый вид, словно все, что говорилось при нем, не имело к нему никакого отношения. Однако сейчас, услышав слова жены, он подтвердил:

– Да, люблю свежий воздух.

Он улыбнулся нам и, будто желая развеять наши сомнения, радостно перекинул через плечо циновку и вышел на улицу, оставив нас на попечение жены.

– Да что же это я! – ахнула Мае, увидев, что мы по-прежнему стоим посреди комнаты. – Все болтаю и болтаю. Бедняжки… Садитесь, садитесь скорее. Отдохните с дороги.

Мае взяла три скатанные циновки и расстелила их на полу. На этих, сплетенных из пальмовых листьев, мы будем спать, пояснила она, а те, что из рисовых побегов, – для еды, их нельзя приносить в дом, потому что запах риса и рыбы привлекает насекомых. Здесь, в деревне, где жуки с острыми, как пила, зубами могут за неделю превратить в горсть пыли то, что люди ткали несколько месяцев, приходится быть осторожными.

Спустились сумерки. Тщательно вымывшись и поужинав рисом и жареной рыбой, я была готова погрузиться в долгий, глубокий сон. Гнусавый голос Мае, ее певучий деревенский говор наполнили мое тело приятной истомой.

Из ротанговой корзины с крышкой старуха достала пару выцветших, покрытых заплатами одеял и хорошенько их встряхнула.

– Хм… – нахмурилась она, разглядывая одеяла. – Они не казались такими убогими, когда нас было двое. – Затем понюхала их и мгновенно воодушевилась: – Что ж, хотя бы чистые!

Мае протянула одно одеяло маме.

– Я положила внутрь сушеные листья каффир-лайма [31] Каффир-лайм – цитрусовое дерево. Плоды похожи на лаймы, однако с более бугристой кожурой. Листья и плоды каффир-лайма широко используются в кулинарии и косметологии. – они отпугивают… вор [32] Вор – ползучие растения ( кхмер .). .

Она имела в виду змей. Старичок делал то же самое: называл ядовитых змей «ползучие растения». Он верил, что, если произнести вслух «змеи», они непременно приползут. Распространенное суеверие среди деревенских жителей.

– Спасибо, – ответила мама, глядя на Мае стеклянными от усталости глазами.

– Пасибо, пасибо, – повторила за ней Радана, расплываясь в довольной улыбке.

Она перестала бояться Мае, ее морщинистого лица и зиявшего на нем, словно рана, рта. Теперь она смотрела на этот рот как завороженная: он все время двигался, слова и звуки журчали в нем, словно вода в ручье. Соскочив с маминых колен, сестра принялась расхаживать по комнате и лепетать какую-то бессмыслицу, подражая Мае с ее вечными разговорами и суетой.

Мама принялась разбирать узлы. Она аккуратно сложила одежду каждой из нас в отдельную стопку. В нашей нынешней жизни, на фоне тростниковых стен хижины, вещи казались неуместными, слишком яркими и нарядными. Среди них было атласное платье Раданы, такое белое и блестящее, что казалось, будто оно светится. Зачем оно ей здесь, среди лесов и рисовых полей?

Положив платье на дно стопки, мама достала из узла подушку Раданы. Она снова стала легкой и мягкой – драгоценностей больше не осталось. В храме Радана очень тосковала по своему любимому плюшевому мишке, которого мы забыли в Пномпене, и тогда папа, чтобы утешить ее, нарисовал на подушке медвежью морду, нелепую, с круглыми глазами и девчачьими кудряшками. Он нарек свое творение «Принцесса-медвежонок» – так он ласково называл меня. Я ждала, что мама рассмеется, как в тот день, но она, застыв, смотрела на подушку глазами, полными слез.

Радана, увидев подушку, подбежала и выхватила ее из маминых рук. Сестра сжала самодельную игрушку в объятиях и на радостях несколько раз поцеловала. Затем, засунув в рот большой палец, плюхнулась на пол посреди комнаты и стала нянчиться с подушкой.

– Мы пать! – объявила она, словно поясняя всем вокруг, что происходит.

– Спите-спите, – засмеялась Мае. – Когда небо закрывает глазки, мы тоже закрываем свои.

– Пать! – настойчиво повторила Радана.

– Хорошо, хорошо. Замолкаю.

Старуха накрыла Радану одеялом и, присев рядом, стала гладить ее по спине, напевая знакомую колыбельную.

Радана быстро уснула. Мае поднялась и начала развешивать москитную сетку, тихонько поскрипывая бамбуковыми половицами.

Мама тем временем развязала второй узел. Сверху, наспех завернутые в белый вышитый платок, который папа носил в кармане штанов, лежали его записная книжка, серебряная ручка и часы «Омега Констеллейшн». Должно быть, он сам собрал эти вещи, однако в последний момент решил, что они ему не понадобятся. Так собирают вещи умершего для погребального костра. Я вдруг вспомнила, что видела папу с записной книжкой в ту последнюю ночь. И снова услышала звук рвущейся бумаги. Все это мне приснилось? Или он на самом деле встал, чтобы записать стихотворение, а потом, недовольный тем, что получилось, вырвал лист? Мне хотелось забрать записную книжку себе, но я не представляла, как буду читать ее без папы. Мысль о том, что отныне он и его стихи существуют отдельно друг от друга, была невыносима.

Сдавленный стон вырвался из маминой груди. Она согнулась, прижав руку к животу, и водопад волос скрыл ее лицо. Другой рукой она зажала рот, так сильно, что все тело содрогнулось. Но я все равно услышала. Горе хлынуло из мамы, растекаясь вокруг, и накрыло меня, как ветхое одеяло Мае. Мое сердце снова разлетелось на осколки, но теперь уже из-за мамы. Радана и я – вот и все, что осталось от их с папой любви, и теперь она должна собрать нас, как собрала в узел вещи, и идти дальше одна, без папы.

Мае, почувствовав неладное, застыла с москитной сеткой в руках.

– Все хорошо, дитя? – спросила она.

Мама кивнула и, взяв себя в руки, стала дальше разбирать узел. Закончив, она вытащила из стопки темно-фиолетовый сампот и подошла к Мае.

– Вот, возьмите.

Старуха взглянула на шелковую ткань ручной работы и ахнула, пораженная не только красотой наряда, но и тем, что мама решила сделать ей подарок.

– О нет, я не могу, – замотала она головой. – Я не могу…

– Прошу вас. Я не знаю, как вас отблагодарить…

Мае опять замотала головой и, придя в себя от изумления, сказала твердо:

– Что я буду с ним делать? Это одежда для тевод, а не для старой вороны, как я.

– Он будет очень красиво смотреться на вас, – заверила мама, поглаживая ткань рукой. – Этот цвет… это любимый цвет моей матери. Пожалуйста, возьмите. Мне будет очень приятно.

Мае колебалась.

– Оставлю пока у себя, а когда понадобится, заберешь его назад, – вздохнула она.

Сумерки за окном сгущались. Поднялся мягкий, прохладный ветерок, он шевелил листья деревьев и побеги риса, и стаи птиц носились над полями, гонимые его дуновениями. Дождь все не начинался. Я ждала его. Хотела, чтобы небо расплакалось, и я, вслед за ним, тоже могла дать волю слезам.