Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Пройдя ангар и оказавшись в круглой башне, мы с Дюймовочкой потоптались в зале первого этажа, где расположились «белые воротнички». Перед несколькими мониторами с сухим бухгалтерским треском работали клавиши. На одинаковых столах скучали кружки с остывшим кофе. Компьютерщики были сосредоточенны, словно китайцы в ГУМе. Эти пленники информации не обернулись даже на голос хозяйки. Впрочем, никто на нас не оборачивался. Все девять дверей зала были распахнуты, во всех девяти пристроившихся к башне ангарах кипела наладка. Вдоволь наглядевшись на работу нескольких десятков человек, подчиненную единому, внушающему невольное уважение ритму, я отвернулся к окну и принялся наблюдать за подъезжающими грузовиками. Нет, Слушателю нельзя было отказать в гениальности! И в день 4 октября, и тогда, в Барвихе, я не поверил в его откровенный бред, я подверг сомнению (разумному, надо сказать!) его параноидальную идею. Сейчас же, в результате интриги неких сил, которым, видимо, нравилось нас сталкивать, оказался свидетелем воплощения самой дикой задумки на свете. На моих глазах конструировался полифонический метод – прямое доказательство человеческого сумасбродства, с которым бессилен справиться даже сам Господь. О Слушатель! О Большое Ухо! Успехи своей столичной жизни, являющиеся образцом подражания для бесчисленного множества менее удачливых провинциалов, он швырнул в топку поистине шизофренической страсти. Он строил карьеру только ради последующего бегства в эфемерное пространство, которое готовился заполнить ревом бесчисленных симфонических оркестров и популярных групп. Головокружительные связи этого самородка с обитателями силиконово-кремниевых долин, его немыслимая энергия и нехилые деньги служили лишь средством для готовившегося полета к облакам и туманам. Он, несомненно, сошел с ума – зато как сошел! Разглядывая набитые «миньонами» большегрузные «вольво», я размышлял о том, что во всякой психической болезни, несомненно, происходит некий генезис. Начав с покупки пластинок по «рубь пятьдесят» и рассыпающегося ящика с примитивным тонармом, мой вейский знакомый воздвигал сейчас катапульту, создание которой по затратам и усилиям смахивало на возведение Большого адронного коллайдера.

Странно, но в месте, куда свозилась вся музыка мира, не раздавалось ни одной самой тихой мелодии, не проснулся ни один мобильник с пусть и совершенно пустяковой песенкой. Шаги, трески, щелканье и скрипы – вот и все, что я слышал. Подруга Большого Уха за моей спиной бормотала про караваны фур с «этническими композициями», закупленными в ЮАР, Китае, Камбодже и Японии. По ее словам, классику в изобилии предоставляла Германия; рок – Америка (в настоящее время сбрендивший меломан как раз и улаживал там свои таможенные дела); румбу и танго – Бразилия и Аргентина (разумеется, а что они еще могли предоставить!). Слушая отчет дамы, которой впору было не лепетать, а выть, я мог только догадываться, насколько грандиозный затевался план, какая математическая изощренность была при этом проявлена. Сколотивший состояние сумасброд поставил себе целью растранжирить средства на единственное стоящее, по его мнению, предприятие – этот Робин-Бобин страстно желал выжать в один бокал всех без исключения музыкальных творцов. Как я понял, компоненты коктейля приобретались в Нью-Йорке, Берлине, Мельбурне, Токио и в других не менее уважаемых местах с помощью целого легиона менеджеров по продаже дисков и инженеров по звукозаписи, воплощающих любые пожелания и капризы заказчика. Я представил себе взъерошенный Слушателем улей: римских знатоков месс, мотетов, мадригалов и рическаров, мюнхенских адвокатов, специализирующихся на оптовых поставках, усердных лондонских музыковедов, заказывающих в EMI Classics и Etcetera Records все, что имело отношение к Депре, Вилларту, де Роре, Царлино, Вичентино, Габриели, Палестрине, Франческо да Милано, Винченцо Галилеи, Буллу, Доуленду, Кристоферу и Орландо Гиббонсам, Симпсону, Локку, Ланье, Филипсу, Лупо, Томкинсу, Брейду и еще десяткам тысяч композиторов всех стран и всех народов. Мне представились россыпи виниловых дисков с немецким романтизмом и целые их горы с оголтелым французским авангардом XX века. Я вспомнил об арабской полиритмии и спросил себя – неужели сумасшествие Большого Уха присовокупит к этой вселенной еще и ритмы такиль тани, такиль ауваль, махури, хазадж и рамаль, но тут же сам себе ответил: «Да, несомненно присовокупит». Я боялся и думать об Индии, но совершенно не сомневался – Слушатель не обойдется без мелодий в традициях Хиндустана и Карнатаки. И все это, заказанное им в лучших звукозаписывающих фирмах, безостановочно упаковывалось, покрывалось печатями, не кантовалось и загружалось в контейнеры, которые днем и ночью двигались в одном-единственном направлении (их притягивал к себе магнит, внутри которого я и имел честь находиться); все это, синхронизированное усилиями десятков, если не сотен специалистов, должно было в некий момент усладить слух господина, затеявшего помериться силами с самим Саваофом.

Бедная женщина! Несчастная мышь! Она, судя по ее осведомленности, до последнего времени наивно помогала съехавшему со всех катушек инженеру Гарину, вместо того чтобы достойно организовать ему визит в больницу имени Кащенко. На что Дюймовочка надеялась? Я и не сомневался – прохиндей, затеявший свой невиданный опыт, глубоко плевал и на единственное близкое ему существо, на эту крошечку-хаврошечку с пепельным лицом и радиоактивной страстью: страдалица лишь путалась под ногами алхимика.

Второй этаж башни, как и первый, оказался техническим. Никаких кухонь, никаких спален – расставленные там и сям «раскладушки» работяг не в счет. Здесь правила бал самая лютая разновидность аскезы. Пучки кабелей – единственное украшение стен и неоштукатуренных потолков – сошлись в конце коридора в распределительную коробку. Возле щита нас встречала единственная запертая дверь; жена Слушателя судорожно закопошилась в сумочке (с подобным ожесточением Большое Ухо рылся в карманах перед входом в свой жалкий барак). И на сей раз ключи отыскались! Следом за женщиной я перешагнул порог «центрального пункта». Комнатное окно, узкое, словно щель, предназначалось для чего угодно, но только не для пропускания света; в остальном ничего особенного: квадратная конура метров десять – ни полок, ни пластинок, ни одной композиторской физиономии. Тем не менее прежнее спокойствие неожиданно улетучилось. Черт подери, я наконец осознал – именно в этой норе до поры до времени и спряталась кнопка Судного дня. Здесь готовился апофеоз самого странного в мире эксперимента. Здесь должны были загреметь все громы и зазмеиться все молнии. Единственное кресло с тощим поролоном на седалище не позволило бы заснуть на нем даже проскакавшему все сорок миль до заставы разведчику. Разглядывая беспроводные наушники, которые, словно прищепка, сжимали чашами кресельную спинку, я содрогнулся от нелепой, как шальная пуля, мысли – не разбудит ли Слушатель, затеявший свои дурацкие игры с Богом, силу, способную на термоядерный взрыв? Впрочем, паника была подобна мгновенному землетрясению: ощутимо тряхнуло, однако новых толчков не последовало. Что касается «головных телефонов», эти наушники, как и те, которые он совал мне под нос в Барвихе, оказались весьма подержанными, с вертикальной дужкой, оцарапанной в нескольких местах. Большое Ухо предпочитал полноразмерные, закрытого типа – звук в подобных, как правило, хорошо сбалансирован по частотам и имеет высокую детализацию. Я не сдержался, я нацепил их; амбушюры моментально присосались, отрезав от меня дыхание бедной женщины и все скрипы и шорохи. Тишина в них была ледяной, словно морозильная камера. Отсеченный от шумов прилипчивыми чашами, я попытался представить, как сработает приготовляемая Слушателем водородная бомба. Я уже имел опыт прослушивания пятидесяти композиций, но захотел прочувствовать всю эту космическую бессмыслицу из фортепьянных, скрипичных, виолончельных звуков, которая должна обрушиться на экспериментатора, когда он впустит, наконец, в мир псов Гекаты. Меня вновь пробил пот. Электричество пробежалось по моей спине. Ну конечно же, я силился вообразить невообразимое! Судари мои и сударыни! Если взять одного Бетховена, в уши Слушателю одновременно должны были ударить все девять его симфоний, восемь симфонических увертюр, пять концертов для фортепьяно с оркестром, девять юношеских сонат, тридцать две сонаты для фортепьяно, пятьдесят девять фортепьянных пьес, десять сонат для скрипки и фортепьяно, концерт для скрипки с оркестром, шестнадцать струнных квартетов, шесть трио. А ведь в затылок ему дышал еще и любимец Большого Уха – Гайдн!