Михаил Каминский - Переполненная чаша

Эта история была для всех тайной, для Грации тоже. Но после злополучного Международного женского дня Катька открыла тайну. Грация пришла к ней в гости в своем новообретенном имидже — аспирантка после бурной ночи и накануне защиты кандидатской: волосы в пучке, перехвачены черненькой резинкой; на носу — очки, впрочем довольно симпатичные; губы едва тронуты помадой. И почти никаких украшений — только скромные бусы из расплавленной янтарной крошки. Зато под глазами — глубокие тени, а в искрящихся зрачках — обещание. Что значит «обещание», Грация до конца не продумала, но звучало это многозначительно.

Они долго жаловались друг дружке. Пили чай с ванильными сухарями и по очереди жаловались. Хорошиловой имидж понравился. «Годится, — сказала она. — Только тебе нельзя теперь в десятирублевых колготках. Нужны чулки, капрон за рубль двадцать. Можно с небольшой дырочкой на пятке. Тебе же все безразлично, понимаешь?»

«Ты права, — соглашалась, подумав, Грация, — только за рубль двадцать Дубровину не понравится».

«Да, — хихикнула Катька, — Дубровин у нас эстет».

«Катька, — сказала Грация, снимая очки, надоевшие ей до чертиков, — а ты Валерку не вспоминаешь?»

«Почему не вспоминаю? Обязательно. Такой был яркий — самовлюбленный нахал. Но восхищался собой не без оснований. Красив. Умен. Если бы к чертовой матери не перепортил водкой свои гены, такая бы у меня была сейчас чудесная дочурка… пяти лет. С косичками».

«Извини, — пробормотала Грация, — я не хотела…»

«Да чего там, — успокоила Катерина, — уже и быльем поросло».

Ее лицо стало белым и сухим. Хорошилова отвернулась к окну, что-то там стала высматривать, а чего увидишь, если все окно загораживали голые, но частые ветки какого-то дерева? «Дура я, идиотка! — огорчилась Грация. — Но, честное слово, я не хотела…»

А Хорошилова все больше бледнела. Оказывается, у белого цвета есть много оттенков и есть глубина.

«Ты знаешь, как мы познакомились? — спросила, наконец, Катька. — Я тебе ведь не рассказывала. Это поучительно… Вошел ко мне в кабинетик один командировочный. Я прикинула: метр восемьдесят пять — не меньше. Надо, говорит, массажик быстренько сделать — застарелый остеохондроз, седьмой, восьмой позвонок, прихватило, мол. И так далее. И без моей реакции раздевается. По пояс, конечно. Я хочу сказать ему: нужно направление, снимок, а сама свежую простыню на массажный стол расстилаю и уже руки кремом смазываю. И думаю, вот бы к такому на всю жизнь прислониться!..»

Катька усмехнулась. Лицо у нее чуток порозовело, и Грации стало легче дышать.

«Понимаешь, — сказала Хорошилова, — я ведь и тогда была уже ученая, а все равно клюнула… Сделала массаж на самом высоком уровне. Как директору завода или главному конструктору. А этот командировочный Ален Делон поднялся, повернулся ко мне, взял со стула рубашку, но одеваться не спешит. Я села, потому что ноги не держали, и пишу что-то там в журнале, а что — не понимаю. «Вы знаете, — он меня спрашивает, — какая разница между радостью и счастьем?» Интересничает, значит, старается. И не догадывается, что я по необъяснимой причине и без его словесной завлекаловки уже ошалела. Понимаешь, подруга, мускулы, рост и неземная красота — это, конечно, серьезный фактор. Но было что-то в нем еще, от чего я, честно признаюсь, поплыла. Может быть, напор, самоуверенность… Да самое обыкновенное нахальство. И все-таки… Молчу. Пишу. Головы не поднимаю. И не вижу, а чувствую, как он сзади надвигается. И слышу: «Радость, она не всегда счастье. Иногда просто короткий взбрык. А счастье радует долго. Можно сказать, — это он мне все излагает, будто известный мастер слова, — счастье — многосерийная радость». Я, наконец, подняла голову, вложила в свой взгляд мудрость и презрение: видала, мол, и не таких говорунов. А он ничего такого в моем взгляде не заметил. Вернее, высмотрел в нем другое. Совсем другое. Расправил плечи, красуется. «Хочешь?» — говорит. Мне бы изобразить возмущение. Или непонимание. А я возьми и брякни: «Хочу, но только не тебя…» Вот это его и задело. Да так, что через неделю в загс повел и у меня прописался…»

Вот это с ней случалось часто. Валерка при своей обманчивой внешности культуриста и Алена Делона оказался алкоголиком и полным неврастеником. Катька забеременела, но рожать не стала — не посоветовала врачиха. Такой ведь редкий случай, чтобы медицина толкнула на аборт! Хорошилова вышла из больницы, пострадала, поплакала — и снова вспыхнула в ней бурливая и разносторонняя энергия. Во-первых, она развелась с Валеркой. Во-вторых, поступила на курсы машинисток. В-третьих, уволилась из заводской поликлиники с переводом в секретарши к главному конструктору экспериментального КБ Рожнову. В-четвертых, перестала носить лифчик и уговорила Грацию тоже последовать моде. Грация попробовала следовать, но модничала недолго. Каждую секунду она умирала от стыда и страха. Представлялось, что и КБ, и весь завод, да что там — весь город специально встречается на ее пути и хихикает за спиной. Груди у нее были небольшие, крепкие, но без лифчика казалось, что они, как вытянувшееся вымя у теткиной престарелой козы Малки, болтаются где-то в районе пупа. Нет, ничего с этим у Грации не получилось, а вот Катька не свернула с модного направления, хотя у нее был пятый номер при довольно узких плечах и мальчишеских бедрах, а рост, известно, у Хорошиловой метр пятьдесят с бантиком. И ведь все КБ тоже скинуло бюстгальтеры — конечно, та его часть, у кого эти бюсты были по велению природы. А сам Рожнов влюбился в свою новую секретаршу — не как мужчина, а в качестве руководителя. Катька навела у него порядок: документация, спецификация, чертежи, проекты — все получило свои места, оказалось доступным, ну прямо под рукой. Катька приходила на работу до звонка и покидала свой пост последней. Рожнов не мог не оценить ее рвения, поощрял деятельную и толковую секретаршу морально и материально. А однажды воскликнул при всем честном народе: «Я от вас в восторге, Екатерина Матвеевна!» Было это на летучке. Значит, в кабинете у главного собралось человек тридцать, а внезапное молчание тридцати человек это почти что взрыв. И в такой убийственной тишине, которая длилась секунд десять, пока главный конструктор, сузив глаза и раскрыв рот, соображал: что такое он брякнул и почему у всех присутствующих лица требуют коррекции по вертикали, Хорошилова чуть не задохнулась, по ее признанию, от благодарности Рожнову. А он, дурак последний, испугался своего веселого джентльменства и как обыкновенный замороченный плебей захотел, чтобы его поняли правильно. «Когда я вижу вас, — пояснил, очухавшись, главный конструктор, — такую энергичную, стремительную, поглощенную делом, то мечтаю тоже с головой окунуться в работу». Тридцать — или около того — человек, естественно, с облегчением вздохнули, а Катька огорчилась: «Неужели вам, Лев Ильич, — сказала она, — так ни разу и не хотелось меня потискать?» И подала заявление по собственному желанию, а потом поехала в этот самый круиз по Дунаю почти за полторы тысячи рублей. «Катька, — спросила у нее Грация, — если платишь такие огромные деньги, то и чувствуешь себя, наверное, соответственно?» — «Да что ты, подруга! — отмахнулась Хорошилова. — Да если бы эти деньги были моими, а не в долг, я бы все равно не ощущала себя богачкой и дамой из высшего света. Для этого не только деньги нужны. Что-то еще. Может, привычка. Или вкус. А то — безразличие к благам…»