Михаил Каминский - Переполненная чаша

— И куда тебя несет? — спросила Катька Хорошилова, лучшая подруга и ближайшая наперсница. — В глушь, в деревню? А чего эти девицы Михановские тебя на свою дачу не зовут?

— Они не девицы, — напомнила Грация. — Они замужем были. Одна и сейчас…

— Ты их не защищай! — Катька засмеялась. — Девичество — не грех и не оскорбление. А замужество — состояние временное. Это доказано. Если ты, конечно, не побывала в загсе с советским офицером. Теперь даже секретарям райкомов разводиться можно. А советским офицерам — нет. Вот женю на себе какого-нибудь капитана, уеду с ним на Север. Буду рожать детей, варить суп из нельмы и петь под гитару.

— Ты же когда-то за младшего лейтенанта собиралась, Катька, — напомнила Грация. — И про эсперанто говорила. Выучу, мол, эсперанто… И вдруг — капитан, дети… да этот еще, суп из нельмы. Ты ее и в глаза не видела, нельму-то.

— Не видела — увижу. А пока я за младшего лейтенанта собиралась, он, может, майором уж стал. Или в Афганистане пал смертью храбрых, выполняя наш интернациональный долг.

Грация поежилась.

— Никто жизненной правды не любит, — солидно заметила Хорошилова. — Вот ты мне все-таки ответь, почему тебя бывшие девицы Михановские на свою дачу не позвали? Там у них, сама же говорила, дом огромный. И сторожка пустует.

— Сторожка! Две комнаты и веранда. С печкой.

— Ну?

— Гостей ждут, — сказала Грация. — Из-под Киева, кажется…

— А-а! Гости — другое дело… А ты бы взяла и на юг намылилась, Груня. Море, солнце, персики… виноград скоро поспеет. Приезжают дамы, которые умеют стрелять глазами. Приезжают кавалеры, которые не прочь пошалить. И ты среди них, Аграфена. А то — деревня… Отпуск человеку дается один раз в год, и провести его следует так, чтобы потом… ничего не было. Ясно? Чего молчишь, Аглая? — По поводу ее имени Катька изощрялась как могла.

— Не надо, — попросила Грация. — И без тебя тошно.

— И без меня, — согласилась Хорошилова. — Я не спорю. А кому не тошно? Я вот сказала тебе про капитана, а сама думаю: офицер тоже ведь развестись может. Ну, перспективу потеряет. Ну, из армии, в крайнем случае, его попрут. А каково ему жить с такой стервой, как я? Придется капитану выбирать из двух зол…

— Катька, — сказала Грация, — дай мне цепочку. Золотую. Которую из круиза привезла. Не пожалей.

— Господи! Да я для тебя, Гортензия, хоть сережку из ушка. Только, смотри, не потеряй златую цепь где-нибудь под кустиком. Дубровин-то обещался посетить? Не заржавей, подруга, в своем деревенском одиночестве.

— Отстань!

— Отстану, — пообещала Хорошилова, — но сначала выскажусь. Жалко мне нас, Грета. Очень жалко. Такой трудный возраст!

— У всех возраст трудный, — не согласилась Грация. — Вот будет тебе семьдесят, что запоешь?

— Не будет мне столько. Никогда не будет. А возраст наш — ужасный рубеж. Поясню. Первая ступенька — девочка, которая мучается в ожидании принца Васьки из четвертого «Б»: когда же этот Васька, наконец, прискачет на своем подростковом велосипеде? Еще трудней девице, если ей от пятнадцати до двадцати. В этот период, Гликерия, проблема достигает шекспировского накала: дать или не дать? А у нас с тобой все это пройдено. Васька из четвертого «Б» успел спиться, алкаш — первый сорт. На проклятый вопрос, не в пример принцу Датскому, мы ответили вполне определенно. Теперь нас с тобой, Горгона моя милая, даже в подвал — понюхать там чего-нибудь для одурения — не потащат. Зачем в подвал или на чердак, если и без того дуры?.. Все позади. Один путь — в клуб под утешительным названием «Кому под тридцать». Грустно?

— До слез, — отозвалась Грация. — Про цепочку не забудь. Верну…

Вот какой у них разговор получился: словно бы они с Катькой прыгали по ступенькам крутой лестницы. Но непонятно, куда прыгали, вверх или вниз? А может, и в разные стороны.

Не разжимая кулака с цепочкой, Грация направилась домой. И с тем же легковесным золотом во влажной от пота ладони позвонила Дубровину. Сопротивлялась этому своему желанию — позвонить, но как вошла в квартиру, ноги без спросу потащили ее к тумбочке с телефоном, а указательный палец — тоже самостоятельно — семь раз прокрутил на нужные расстояния диск.

— Я приехала, — прошептала Грация в трубку. — Ты один?.. Ну, чего молчишь? Я при-е-ха-ла!

— Интересно, — сказал Дубровин, — как же ты могла приехать, если еще не уезжала?

— Зануда! — вырвалось у Грации. — Но ты можешь посетить меня, если… можешь. Бери такси — мигом! — Не удержалась и добавила: — Не бойся — проезд оплачиваю я… в одну сторону. — И дурочкой захихикала.

Тут же набрала номер Антонины Михановской. Та ответила в момент и не своим — «загадочным» — голосом: «Хэлоу!» Когда Антонина выпендривается, ожидая важного звонка, то всегда преподносит что-нибудь такое-этакое.

— Это я, — погасила ее надежду Грация. — Как дела?

— А-а-а, хреново.

— Работала?

— Нет, только что вернулась с просмотра. Доказывала разномастным кобелям, что я — человек. Они же, члены комиссии, не на эскизы смотрят, на мои сиськи и на коленки. Я, конечно, выпростала все, что могла, но не до пупа же! Вот если бы я была мужиком или, по крайней мере, лауреаткой, непременно явилась бы на просмотр в балахоне. Такой широкий и прямой балахон. Представляешь? Грязно-черного цвета. До пяток. И полумаска…

— Ничего себе мечта.

— Я такая! А Юлька вон лежит поперек тахты кверху задом и опять в Париж собирается. Столько, говорит, родственников там, а я все здесь и здесь. Да, Гликерия, — Антонина тоже была не прочь поплясать на ее имени, — нашел наш папа тебе пристанище… Нет, в дачном поселке не удалось. В Пуховке. Это недалеко. Недорого. И без клопов. Согласна, Гарринча?.. — Антонина вдруг осеклась, тяжело и коротко задышала, будто поперхнулась табачным дымом. — Извини.

— Ничего, — успокоила ее Грация. — Я, можно сказать, даже горжусь таким сравнением. Правда, Гарринча вроде бы спился. Или смарихуанился. Но это не имеет значения: в свое-то время он был знаменит и поэтому счастлив под завязку… Да, а разве Юлия была во Франции? Когда ж это?

Антонина фыркнула:

— Анекдот такой есть: опять, мол, хочу в Париж. Не знаешь?

Дубровину бы следовало вползти в ее дом на коленях. Или ворваться ураганом. Но он вошел степенно и даже с приподнятым подбородком. Было мгновение, когда Грации хотелось развернуть его и хорошенько поддать сзади, чтобы катился восвояси. Особенно Дубровин был ненавистен ей из-за перекинутого через руку плаща. Аккуратно сложенный плащ. Распрямленная ладонь прижата к животу. В меру, чтобы никто не подумал: зазнается Дубровин, задрал подбородок.