Михаил Каминский - Переполненная чаша

Проезжавшие по шоссе шофера видели, что какие-то собаки сидят на крыше заброшенного, заколоченного дома. Один из них остановил машину и зашел во двор. Может, воды напиться захотел или погреться, а то и просто из любопытства: чего это собаки на крыше-то? Пять — она уже подросла немного — бросилась на чужого: одичала, наверное, и он ударил ее. За Пять вступилась Жучка. Досталось и ей. Тогда-то Добер впервые покинул свой пост во внеурочное время и без подмены.

Собак признали бешеными и уничтожили…

— Война… — Теперь это слово, которое когда-то я часто слышал от других — как причину или оправдание, произнес я.

— Война, — глухим эхом донеслось до меня. Люда плакала, загородив лицо ладонями.

— Ну, как твой майор? — спросил я.

Мы сидели в кафе-стекляшке. Разглядывая серую скатерть, крошки на ней и стаканы с гранеными боками, я пытался представить, как обернулась бы моя жизнь, если бы после госпиталя Люда все же приехала в Москву. Размышляя над этим, я машинально повторил свой вопрос:

— Как твой майор?

Она ответила не сразу. Сначала достала из сумочки платок, помаду, вытерла глаза, подкрасила губы.

— Какой майор? — Люда еще что-то искала в сумочке. — О каком майоре ты говоришь?

— Ну тот, в госпитале… — Я побарабанил пальцами по столу.

— А-а-а, — невыразительно протянула она. — Не знаю, честное слово, ничего не знаю… Он ведь из военной газеты. Расспросил, написал — и будьте здоровы.

Я потянулся за бумажной салфеткой и опрокинул стакан с густым гранатовым соком. Серая скатерть быстро обретала цвет бинта, пропитанного кровью.

Люда вскочила, потянулась ко мне:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Плохо, — подтвердил я, — очень плохо… У меня была моя жизнь, были Добер и Жучка…

— А-а… Не надо о собаках! — перебила меня Люда и снова села. — Давай-ка лучше о людях.

— Мы и говорим о людях, — возразил я. — Неужели не понимаешь?

Она молча рассматривала скатерть. Молчала довольно долго, водила пальцем по неровному пятну. Я вспомнил, что кончик пальца у нее шершавый, — так почувствовал, когда она коснулась шрама на моем подбородке. И подумал: нет, не похожа серая скатерть, пропитанная гранатовым соком, на госпитальный бинт. Совсем не похожа: уж очень яркий — «бодрый» — цвет, словно праздничный. А там всегда чувствовалась боль.

Наконец Люда спросила:

— Ну, как ты жил все эти годы? Женат? Есть дети?.. Да что я говорю! — спохватилась она. — Ты, наверное, давно уже дед. Внук или внучка? — Люда спешила задавать вопросы, не позволяя мне ответить, будто боялась услышать такое, отчего ее узкие плечи опустятся еще ниже. — На пенсии или еще работаешь? Счастливая старость?

— Понимаешь ли… — начал я и запнулся. Как обо всем расскажешь? Сорок лет, даже больше! Это сама по себе уже отдельная, целая жизнь. И все-таки, если сказать правду, она не поверит. Да и мне самому эта правда была не нужна. — Все непросто…

— Не надо, не надо. Пожалуйста, не надо! — торопливо заговорила Люда. — Вернемся лучше к нашим… собакам. Да? У тебя, наверное, и сейчас есть Добер и Жучка? Новые, совсем другие. Да?

Собак заводят в двух случаях: когда дом наполнен жизнью и когда в нем пустота. И все равно собака никогда не может заменить человека. Я сказал ей об этой обыкновенной истине.

— А человек — человека? — спросила, помедлив, Люда. Все-таки бесстрашие проявила она, а не я. И так же мужественно Люда продолжила: — Может один человек заменить другого? — Выждала, не получила ответа и стукнула кулаком по неровному пятну на скатерти. — Может? Говори!

Нет, не может! Я знал это точно, поэтому и молчал…

Денежная реформа превратила сто рублей в нынешний червонец (авт.) .

Госпожа такая важная, что не может купить кастрюлю.

Пошла танцевать нескладеха, лучше бы сидела на месте.

Та еще компашка!