Михаил Каминский - Переполненная чаша

Едва ли Зинаида поверила Касьяну, однако из больницы вернулась домой, а не уехала в Харьков к своей сестре, как собиралась. Касьян позволил ей, так сказать, сохранить лицо, и она простила мужа, поскольку он ни в чем не был виноват, просто все так сошлось, а на самом деле он всего лишь покрывал начальника.

Кроме пяти тысяч, Касьян стребовал еще одну плату. «Вот тут, не сходя с места, — сказал он, указывая пальцем вниз, на ремонтную яму, — поклянись, что перестанешь суетиться по женской линии. По мне, ты хоть протрахайся до подметок, но скандалов в своем заведении не допущу, пусть у тебя и золотые руки. Ты учти, что даже очень большие начальники горят на двух вещах — на бабах и на детях. Усек?» — «Усек, — подтвердил Буравцев и, как в заграничном кино, поднял над головой правую золотую руку. — Клянусь! Все, Касьян. Дальше — тишина…»

Одеяло свалилось на пол. Буравцев легонько отстранил жену и стал его одной рукой возвращать на место. Зинаида почмокала губами и, не просыпаясь, сказала:

— У нас тут чужие люди вокруг ходили… Он и она… Он через забор залез… Я испугалась… А они не уходят… Стоят и смотрят… Стоят и смо…

Пробудился Буравцев, когда солнце еще не выползло из-за леса. Небо было белесо-синим, обещало тот же, что и вчера, день: жаркий, безветренный, на смену которому опять придет холодная ночь. Теперь пойдут эти качели до той самой поры, пока где-то там над Атлантикой или Тихим океаном не соберется антициклон и не ринется на циклон в районе Валдайской возвышенности. Может, все случится наоборот: агрессивность проявит циклон и совсем в ином месте, в Сибири, например, или на Кавказе. Подробности эти имеют значение для синоптиков. Для обыкновенных людей важно другое: начнутся дожди, холода и слякоть.

Зинаиду он оставил в хозблоке, еще спящую, похожую на какой-то садовый цветок, розовый и кудрявый. В большом, из мощного лафита, доме, как в крепости, спали его дети. Дом поднимался на высоком и прочном фундаменте, в нем был скрыт в пять слоев зацементированный подвал. А наверху — застекленная со всех сторон мансарда, которая уже искрилась и сияла от ярких и сильных в это утреннее время солнечных лучей. Буравцев смотрел на темно-зеленую, почти черную стену леса, упиравшуюся в седую голубизну неба, и невольно сравнивал его с худосочными елями вдоль шоссе, полузадохнувшимися, отравленными выхлопными газами, убегающими как бы в ужасе от асфальтовой полосы. Конечно, ему повезло с участком. И сравнительно недалеко, не то что у Касьяна — пилить сто восемьдесят кэмэ, и природа без ущерба. Вода вкусная, земля плодородная, ни заводов, ни аэродромов в обозримо-близком пространстве. Лишь порой, изредка, оставит на звездной россыпи курчавую белую полосу военный перехватчик, вознесшийся в неимоверную ночную даль. Так от него даже звука не слышно, пока не утащит свой мохнатый след к самому горизонту.

Пришлепывая «вьетнамками», Буравцев двинулся по уложенной плитками дорожке — мимо грядок с непрестанно рожающей ремонтантной клубникой и карликовых, однако богатых плодами яблонь. Были у него в саду вишневые деревья и слива, смородина и крыжовник. Была облепиха. Уборную, которую Буравцев возвел в виде сруба под шатровой крышей из дранки, тесно обступила лесная малина. Огород уже наполовину опустел, но еще хватало и зеленого лука, и укропа, и кинзы, и прочей приправы. Под усатыми резными листьями, словно спящие молочные поросята, улеглись кабачки. И там, и тут, и везде, где попадалась покислее почва, рос любимец Буравцева — щавель, из которого Зинаида варила такие щи, обязательно с консервированным мясом для густого вкуса, что, войдя в раж, он не останавливался на второй тарелке, просил третью.

Буравцев миновал дом, прислушался. Дети еще спали. Он подумал о них — здоровых, чистых, без разных там прыщей и дурных привычек, в меру послушных, при случае — шебутных, а в целом вполне достойных наследников, и хотя был лишен особой чувствительности, помял ладонью лоб, переносицу, растер щеки, потому что совершенно неожиданно прослезился. Не то чтоб умиление посетило Буравцева, нет. Просто слишком много радости хлынуло на него со всех сторон в это прекрасное утро.

Поглубже запахнув махровый халат, в котором не жарко и не холодно, при любой температуре в самый раз, Буравцев повернул к цветочному раю, где всего было навалом — и гладиолусов с георгинами, и ноготков, и уже начинали пушиться астры. Он глядел на все эти цветики-лютики, к которым был абсолютно равнодушен, но если Зинаиде нравится, то и пусть растут, и не стал гнать от себя вдруг приплывшую мысль, что начальник его Касьян не просто хитроумный мужик, а подлинный мудрец с широким диапазоном. Взять хоть работу — от Касьяна тут интерес, достаток и другие положительные эмоции. Личная жизнь? Что Касьян ему для личной жизни посоветует, то непременно в пользу, за все потом ему спасибо скажешь. Черта с два ночевал бы сегодня Буравцев с собственной женой, если бы не та клятва над ремонтной ямой. Ведь так уж манила его вчера хозяйка «девятки». Ни черта в своей машине эта хозяйка не разбиралась, зато в других отраслях она наверняка горяча и мастеровита. Ну, зацепился бы он за нее, и что? Заявился бы на участок не раньше полудня. На сердце кошки, в желудке изжога, в голове две мысли: чего б такое рассказать Зинаиде — раз, а два — насчет грозной болезни века: это другие почитывают и ухмыляются, а он мнительный, он даже от чтения волнуется.

Да никаких тысяч не жалко за душевный покой и домашние радости, за то, что с подачи Касьяна забыл накатанную дорогу в зимний лес и, вообще, выбросил из души Таньку, как вычеркивал из специального блокнотика всеядных клиентов. А если иногда что-то и подступает к горлу, когда видишь обкусанные Танькины ногти и полуботинки со стоптанными каблуками на ее опухших ногах, не находишь взглядом обручального кольца — бросил муж алкоголичку, — то это тоже плата. К тем тысячам. За полную чашу его собственной жизни…

Что-то насторожило Буравцева. Он вскинул подбородок, огляделся. Вроде бы на участке все было на своих местах: и кирпичи на поддонах в одном углу, и асбесто-цементные трубы в другом. Штабель шпунтованных досок-сороковок аккуратно, по-умному, укрыт рубероидом: от дождя и проветривался, чтоб не задохнулись доски. Даже чуть заалевшие грозди калины, которые свешивались через ограду наружу, никто не оборвал, как в эту пору в прошлом году.

Было тихо-тихо во всем садовом товариществе. Лишь где-то в глубине леса лениво, с паузами простукивал больное дерево дятел. Да еще расслышал Буравцев тяжелое, как после бега, дыхание и, повернув на эти звуки голову, увидел за досками непрошеных гостей. И сразу узнал: те самые, которых говорила со сна Зинаида: «Он и она…»