Михаил Каминский - Переполненная чаша

От подъезда дома до ворот садового участка было ровным счетом восемьдесят километров. Буравцев не спешил и не погонял машину, поэтому и не уставал за рулем. «Жигули» как бы самостоятельно несли его над серой асфальтовой полосой к жене и детям на законные два дня отдыха. Завтра и послезавтра он будет с ними, а затем снова два дня в мастерской. Потом опять два дня отдыха. И никаких побочных приработков. Это уже позже, когда съедут с участка, когда Валюха пойдет в школу, Колька — в армию, он впряжется в непыльное совместительство по сантехнике в соседнем жэке. Чтобы не скучать.

Буравцев не насиловал машину, не надоедал ей, а только направлял куда следует, плавно выжимал и отжимал сцепление, сбрасывал, где нужно, газ, а притормаживал исключительно скоростенкой, чтобы подольше сохранить колодки. Он уже давно не лихачил и не позволял бедовым таксистам и наглым частникам — обладателям «трешек» — втягивать себя в глупейшее дорожное соревнование под девизом «У кого раньше заиграет очко?». Прежде бывало: и двигатель форсировал, и доводил р о д н о й мотор тринадцатой модели с помощью хитроумного Касьяна до уровня «шестерки». И, выставив левый локоть в открытое окно, с каменным лицом наблюдал, как багровеет от азарта соперник, а через некоторое время становится фиолетовым, не понимая, почему он словно бы стоит на месте, когда неприметная с виду «маруська» — без блескучих молдингов, с дешевым обрезиненным бампером, у которой жеребячих сил раза в полтора меньше, — так прытко уносится в светлую даль? Но уж сколько лет не играет Буравцев в эти несерьезные игры. И Танька из «Овощей — фруктов» тоже осталась в полузабытом — почти и не его — прошлом. А ведь собирался разводиться, и она готова была сбежать от мужа. Да, была у них невозможная страсть, рвался он к Таньке, как волк, посаженный на собачью цепь. Любил ее, стискивая зубы, чтобы не застонать, за тонкой асбестоцементной перегородкой, отделявшей подсобку от торгового зала. Валялись в подсобке грубые мешки, висели грязные халаты. Сломанные весы, пустые трехлитровые банки. Не будуар, короче говоря. А им все равно было, потому что сильные, молодые и любящие.

Иной раз он умыкал Таньку в заснеженный лес, где от мороза трещали пни, а мотор ну никак не заводился, если заглушишь его хоть на десять минут. Танька доставала из своей легендарной дерматиновой сумки разную снедь. Урчали, шелестели, посвистывали детали работающего в четверть силы движка. Подвывал вентилятор, нагоняя тепло в салон машины. Танька царапала аккуратным розовым ноготком наледь на окошке. Он курил, полузакрыв глаза, и мечтал…

На тридцать седьмом километре Буравцев остановился, чтобы попить квасу. У желтой, с помятыми боками бочки была очередь. А он не спешил — полчаса сюда, полчаса туда, какая разница, когда впереди теплый августовский вечер, а позади душный и пропахший бензином город. Его ждут родные люди, любимый участок, дом в два этажа. А еще там скучает без него хозблок, где у них с Зинаидой спальня. Стены поверх вагонки отделаны березовым шпоном; дворец, а не хозблок. Буравцев только для котлована нанимал «Соньку — золотую ручку» — трактор «Беларусь» с ковшом. Все остальное — сам; редко звал Кольку, жену и вовсе не допускал, а уж о Вальке и речи не было. И потому, видно, испытывал гордость за свою жизнь на лоне природы: строения — лучшие в товариществе, пятьсот кустов ремонтантной клубники плодоносят до самых заморозков. А малина? А карликовые яблони, поднимающиеся на искусственных холмах, будто они у себя на родине, в Японии? Или облепиха… А в дальнем углу, у забора, за которым начинается высокий и темный от тесноты деревьев лес, жена посеяла необыкновенные цветы, у других таких не увидишь. Сказала: сонный мак. Может, и сонный.

В общем-то Буравцев до сонных маков не особенно интересовался цветами, но эти, выросшие у забора, высокие, на крепких и гладких, словно покрытых воском, стеблях, с багрово-черными курчавыми лепестками, схватили его за сердце. Они были на манер восклицательных знаков, завершающих в данном случае общую картину его семейного счастья. Колька к цветам был равнодушен, зато Валюшка украшала различными букетами тумбочки, полки и подоконники. Любимой дочке разрешалось все. Но тут Буравцев потребовал строго: «Маки не тронь».

Он пил квас короткими глотками, попеременно отводя и приближая кружку, будто обкусывал крепкими белыми зубами ее и без того щербатый край. Солнце, снижаясь, касалось почти голых сиротских верхушек рыжеватых елей, тянувшихся вдоль шоссе. Солнечные лучи вспыхивали и дробились в толстых и мутных гранях полегоньку пустеющей кружки. И Буравцев вдруг вспомнил, как сегодня, такой же, ну, чуть поярче, отблеск метнулся в его глаза от окна таксопарковой конторы, когда он, взяв бутылку, направился прочь от машины. А вспомнив, понял то, над чем прежде не задумывался: не один старый хромой вахтер приставлен следить за расходом водки и приходом денег. Там, в конторе, тоже был ревизор — хоть бы секретарша директора или диспетчер — по совместительству, так сказать, и у того ревизора имелся бинокль. Буравцев думал об этом вполне спокойно: доверие доверием, но ведь и проторговаться недолго. Конечно, подзаборных алкашей и другую явную требуху вахтер к заветному таксомотору не подпустит. Однако и приличный с виду народ бывает крепко порченный, как та вон, к примеру, дамочка лет тридцати пяти, что лениво, почти нехотя, пьет квас, с подчеркнутой задумчивостью вскидывая зашторенные ресницами глаза на томящихся в очереди мужиков. Ресницы у нее наверняка накладные, но дамочка содержала себя в большом порядке, хороша, свежа, одета дорого, что по нынешним временам — непременно модно, и Буравцеву даже было приятно, что, позыркав исподтишка, женщина утвердила в конце концов свой взгляд на нем. Он невольно выпрямил уставший позвоночник и приосанился. А женщина глядела на него с прежней ленцой, без громкого интереса, разве что чуть-чуть удивленно: или мы с вами знакомы? Но его-то не провести! Вон как подобралась — точно кошка перед прыжком. Нет, он не ошибался, знал таких прежде — по молодым компаниям, а затем среди клиенток. Красивые и независимые, с придуманным или подлинным обручальным кольцом, легко сходились с малознакомыми мужчинами, причем особой доблестью почитали отдаться в гостях, среди пальто и шуб в прихожей, или на травке под более или менее тенистым кустом в городском людном парке.

Буравцев поставил пустую кружку на пупырчатую поверхность металлической площадки, приваренной к бочке. С площадки этой краска слезла, выступили чернота и ржавчина. Ну чего им, в квасном управлении, стоит почистить, покрасить орудие своей торговли? Он не понимал, почему вдруг задурила в нем злость, заглушив предвкушение двух вольных и радостных дней на садовом участке. Может быть, виновата эта женщина? Но в чем, скажи, виновата? Ее машина — чья же еще? — припарковалась в двух шагах от квасной очереди: «девятка», пять дверей, переднеприводная, проходит у спекулянтов под прозвищем «утюг». На руле — ненашенская оплетка, чтобы не скользили ладошки; зеркало, естественно, панорамное — дрянь, искажает перспективу и врет про расстояния; на заднем сиденье валялась сумочка, а окошко, конечно же, открыто, и ключ торчит в зажигании… Буравцев оглянулся через плечо на хозяйку «девятки». Она еще не остыла от блудливой игры: полураскрытый рот вызывающе блестел, только в глазах появилось нечто новенькое — недоумение, что ли? Или страх? Или жалость… К нему, к Буравцеву? Нет, миленькая, меня никто не приневолил, я себе сам сказал: «Бал затих, погасли свечи». Так что не сочувствуй и не удивляйся. И не боись, дорогуша: не в тебе дело, ты лично еще в ба-альшом порядке!