Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Пять сестер, — думала Фаня, — пять старух, не надо скрывать, да, не надо. А если бы время можно было повернуть назад, то сидели бы здесь пять девочек, пять синичек с гладко причесанными головками, с бантиками за оттопыренными ушами. Сидели бы мирно и весело щебетали, как и положено синичкам. Готыню! Что делает время с сестрами…

А что время сделало с братьями? Веня умер, когда ему было несколько месяцев. Петр не вернулся с гражданской. Леву застрелили кулаки. Перед самой войной от белой горячки погиб Яша. Это страшно, когда люди губят себя пьянством, да, это так страшно!..»

Фаня каждый раз ощущала боль в сердце, вспоминая перекошенное лицо Яши, полотенца, связывавшие его руки, по-детски испуганный взгляд брата и жуткий крик, рвущий душу. До сих пор не забыла, хотя прошло столько времени и были другие несчастья, пострашнее белой горячки, погубившей красавца брата.

«Веня, Петр, Лева, Яша…» Прикрыв от сестер руки краешком скатерти, Фаня загибала пальцы. Да, еще Доба, их шестая сестра, которой как бы и не было долгие годы. Доба сбежала из дома с каким-то адвокатом. Сбежала в девятнадцатом и только в сорок девятом прислала фотографию: у непонятного куста — разлапистого и лохматого, как будто он был в вате, — стоит Доба в белом одеянии и держит на руках внука. А вокруг — пустыня…

Фаня подумала-подумала и загнула еще один палец, а потом еще один, потому что вспомнила о самом любимом братике, о Борухе, у которого были такие же, как у нее, большие глаза — мягкие, бархатные, и каштановые волосы, как у Мэри в юности, и нос с просвечивающей горбинкой, как у Лизы, и красивые руки, как у Суры, и голос, как у Осиной скрипки. Ах, люди, как Борух пел на вечеринке, которую устроили, когда он уходил в армию. «Парень кудрявый, — пел он, — статный и бравый…»

Сорок человек сидело за столом, были среди них и молодые красноармейцы, друзья Боруха, были среди них красавцы, стройные, бравые, и кудри были у некоторых, но все понимали, что поет Борух о себе, а лучше других понимала это Роза, которая потом горевала по нему до самой своей смерти.

Платье тогда на Розе было синее в мелкий горошек, с широким подолом и узкими бретельками, и когда она танцевала с Борухом — он вертел ее из стороны в сторону, наклонялся над ней, запрокинувшейся, смеющейся, и поднимал на вытянутых руках почти к потолку, — бретельки сдвигались и все видели розовые полоски на белых полных плечах. Наумчик не сводил глаза с плеч Розы, все хотел сесть с ней рядом, но Фаня не отпускала его. То жаловалась на головную боль, то изъявляла желание выпить рюмочку вина только с ним, то занимала разговором…

«Вот так бы не отпускать ни на минуту, — мысленно произнесла Фаня. — Вот так бы и не отпускать…» Она тяжело вздохнула, вынула из-под скатерти руки и с недоумением уставилась на шесть загнутых пальцев. Затем загнула еще один — безымянный.

— Я обязательно повидаюсь с Осей в Вене. — Лиза подняла подбородок. — Я задержусь там, если надо, если Осенькины гастроли еще не начались.

— Вы только посмотрите на эту гранд-даму! — Мэриам повысила голос. — Вы только посмотрите на нее! Она, видите ли, задержится в Вене!

От негодования Мэриам закашлялась. И розовые пятна выступили на ее желтых щеках. А Лизу нельзя было узнать. Только что плакала, жаловалась на судьбу — и вот вам: воплощенная надменность.

— А что? Что тут такого? — говорила Лиза. — Да, задержусь. И почему ты кричишь на меня? Если хочешь знать, то я… я тебе не верю. Я всем вам не верю! — Короткими кивками Лиза как бы пересчитала сестер. — Вы не обо мне думаете. Я не хочу вас обижать, мои дорогие, но все-таки скажу правду: вы сейчас думаете о себе. Вы больше всего на свете боитесь за себя и за своих детей. Не надо бояться! Ваши дети легко откажутся от меня, как мы в свое время отказались от Добы. А вы такие старые, что вам уже ничего не грозит. Я не скажу и того, что вы мне завидуете. Знаете, почему? Вы просто не знаете, надо завидовать мне или не надо. Так вот, у Добы, слава богу, есть деньги, и я как-нибудь потом приеду сюда на несколько дней, чтобы раскрыть вам глаза. Это пустые разговоры: кто-то вернулся оттуда, а кто-то проклинает тот час, когда уехал… Я сама, лично, увижу правду и поведаю ее вам. И тогда…

— Что ты там увидишь? Надо иметь глаза, чтобы вообще что-то видеть. — Вытянутая рука Мэриам очертила круг. — Ты здесь ничего не делала и только ждала выигрыша в сто тысяч с закрытыми глазами, ты и там не прозреешь.

Надя понимала, что Мэриам права: словно щепочка по волнам, Лейка просто плыла и плыла по жизни, а куда, зачем, не знала и, пожалуй, не хотела знать. Что поделаешь, Лейка такая.

— Почему, — спросила Надя, — ты, Мэри, так уверена, что Лиза там не найдет своего счастья? Все бывает на свете, и, может быть, Лизе наконец повезет…

— Повезет? — переспросила Мэриам. — Конечно, ей повезет, сестры. Она выйдет замуж за миллионера, ей опять станет двадцать лет, и у нее вырастет новенькая здоровая почка… Ты на это надеешься, Лиза?

— Я ни на что такое не надеюсь. — Лиза не смотрела на Мэриам. — Я только знаю, что там мне будет легко, а здесь я жила трудно.

— Нет, Лиза, нет! Это не ты, а мы жили трудно, — неожиданно для всех запротестовала долго молчавшая Фаня. — Я, Мэри, Надя, Сура — мы жили трудно. А ты, Лиза, ты… — Подыскивая слова, Фаня увидела перед собой ниточку и потянула. За ниточкой по скатерти побежала морщинка. Фаня ладонью расправила ее. — Да, мы жили трудно, а ты жила тяжело… Я так боюсь, Лейка, что ты везде найдешь свою тяжесть, — Фаня виновато, словно извиняясь перед Лизой, улыбнулась. — Ой, сестры, она таки найдет свою тяжесть везде… Только скажите, почему мы все время говорим о ней? Разве у нее юбилей? — Фаня чуть протянула последнее слово. — И она тоже говорит только о себе. А ей в такой момент можно было бы подумать и о нас. Как мы будем жить, как мы перенесем на старости лет, что нас уже не пять сестричек, а только четыре…

Каждая сказала свое, каждая сказала как умела. У Мудрой Мэриам уже не осталось ни власти, ни сил помочь Птичке. Добрая Надя была по обыкновению добра, а Фаня и в такую минуту осталась Справедливой.

Теперь сестры смотрели на Суру.

— Ты знаешь, Лиза, — Сура — Сердце облизала пересохшие губы. — Ты знаешь, Лиза, я вчера вечером пошла в гастроном. Ефим взял удочки и уехал на рыбалку, а я пошла в гастроном. В тот, который на углу, ты ведь знаешь…

Сура поймала удивленный взгляд Мэриам и послала ей успокаивающий жест: не торопи меня, Мэри.

— Итак, — продолжала она, — я пошла в гастроном за манкой, потому что Ефим любит утром манную кашу, как будто он малое дитя. И, ты знаешь, Лиза, я вошла в магазин и увидела, что там, где был бакалейный отдел, стали продавать какие-то соки-воды. Я спросила: а что, разве бакалейный отдел закрыт? Нет, сказали мне люди, его перевели вон туда… Ты знаешь, Лиза, я даже не стала смотреть в ту сторону, куда его перевели. Я просто пошла в другой магазин, где ничего не меняют, где все на своих местах, как я привыкла. Я пошла на другую улицу, хотя ты знаешь, как у меня болят ноги…