Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Я ухожу. — Мэриам поднялась с тахты.

— Давайте прощаться, сестрички. — Голос Лизы звучал торжественно. — В девять часов будет такси, и мы с Вейсбурдами поедем на аэродром. А мне надо еще собрать целых три чемодана. Давайте попрощаемся хорошо, сестрички, потому один бог знает, увидимся ли мы еще на этом свете.

Она подошла к Наде, обняла ее и недвижно постояла несколько секунд.

— Будь здорова, Надя, самое главное — будь здорова. Никто не вернет нам молодости, а здоровье мы обязаны беречь сами, — сказала, оторвавшись от сестры, Лиза и пошла к Фане.

Руки Фани почти закрыли от сестер Лизу. Своими толстыми руками Фаня гладила Лизину спину и плечи, и было слышно, как цепляется за шерстяную ткань шероховатая кожа ее пальцев.

— Ты будешь скучать без нас, Лиза, ты будешь скучать, — повторяла Фаня, смаргивая слезы и сильно потягивая носом. — Лейка-а! — заголосила она, отпустила сестру и упала грудью на стол. — Лейка!

Лиза повернулась к Суре. Та сделала движение, чтобы подняться, — и вскрикнула. Глаза у Суры застыли. Она нащупывала место на стуле, чтобы удобней опереться, но тут безумная боль рванула поясницу и опоясала крестец, живот, бока.

— Я не могу, я не могу… — испуганно зашептала Сура. — Я не могу-таки встать на ноги, сестры. Что мне делать? — Она откинулась назад и замерла, боясь пошевелиться, опасаясь нового приступа.

Все молчали. Пот выступил на лбу Суры, кончик ее носа побелел.

— Подойди, Лейка, поцелуй меня, — шептала она. — Киш мир, Лейка. Ты помнишь, как целовала меня, когда мы были маленькие? Целовала и приговаривала: «хаяс мир, счастье мое…»

И Лиза, и Надя с Фаней, и сама Сура — все плакали. Только у Мэриам глаза были сухие.

— Пора, — сказала она. — Мне пора. И тебе, Лиза, тоже… А ты, Фаня, и ты, Надя, останьтесь с Сурой, помогите ей и подождите меня. Я вернусь не позднее девяти. И хватит слез, хватит! Земля перевернулась? Нет. Что случилось? Лиза, видите ли, решила ехать. Я скажу: скатертью дорога. Поду-умаешь, — с насмешкой протянула Мэриам, — еще один глупый человек уезжает…

Они вышли на улицу вместе. Хлопнула позади дверь подъезда, и они остановились.

— Ты сейчас домой? — спросила Мэриам.

— Конечно, домой, куда же еще? Я еще не собрала все вещи. — Лиза говорила с обидой, но тихо. И вдруг повысила голос, почти крикнула: — Ты… Ты подашь мне руку на прощанье, Мэри?

— Руку? На прощанье? — переспросила Мэриам и, сделав быстрый шаг вперед, сжала узкие плечи сестры. Две головы — одна крупная, в густых мертвенных завитках парика, другая — по-детски маленькая, сизая от седины — безмолвно затряслись рядом, висок к виску

Лиза зажгла в комнате свет, включила телевизор, поставила на плиту чайник. Он закипел почти сразу же — воды было мало, и Лиза потянулась от плиты к крану, чтобы долить его, но тут же вспомнила, что много и не надо. Одну чашку, всего одну чашку.

По телевизору показывали новый фильм. Она приглушила звук, чтобы, не дай бог, не пропустить телефонный звонок Вейсбурда, и села у телевизора. Редкими глотками отпивала горячий чай из большой фаянсовой чашки, очень сладкий чай, какой любила, и отламывала кусочки кекса. Кекс крошился, поэтому Лиза сначала подумала, что хорошо бы что-нибудь положить на колени, хотя бы полотенце, а то платье будет в пятнах, но потом решила не брать с собой перекрашенного платья: «Доба может подумать, что мне без нее было совсем плохо».

Два чемодана стояли в углу, плотно перехваченные ремнями. Ремни затягивал зять, делал он это, как и все на свете, очень старательно. Для зятя не существовало пустячной работы, варил ли он свою сталь, или заклеивал окна на зиму. Любочка с ним не пропадет. Третий чемодан был почти пустой, без него Лиза вполне бы обошлась, но, может быть, встречать ее придет вся семья Добы, и с тремя чемоданами Лиза будет выглядеть солидней.

Телефонный звонок раздался, когда она уже забыла о нем: увлеклась кинокартиной. Лиза совсем убрала звук, но телевизор не выключила. Поднимая трубку, она увидела, как герой фильма случайно встретил на пароходе сына, которого потерял во время войны.

— Лейка! — Вейсбурд, как всегда, был полон энергии. — Это ты, Лейка? Очень хорошо, что ты на месте. Ты знаешь, рейс откладывается до завтра. Отдыхай, Лейка.

Лиза, обрадовалась: значит, она досмотрит сегодня этот интересный фильм, а завтра, возможно, успеет увидеть и вторую серию. И еще завтра она снова — в окружении сестер — будет сидеть у Суры в ее просторной комнате с красивой мебелью, с часами из Умани и Осиной скрипочкой сбоку от часов.

«Но ведь мы уже попрощались! — подумала Лиза. — Мы совсем попрощались. Значит, нельзя мне возвращаться к Суре, а то не будет пути…»

Она глубоко, в голос, вздохнула, вернулась к телевизору, удобно устроилась в кресле, но тут фильм кончился, и диктор объявил, что вторая серия будет показана через неделю. Экран заняла заставка — мокли под дождем две елочки, а поляна перед ними была усеяна осенними цветами.

Лиза зажмурилась, несколько слезинок одна за другой выкатились из-под морщинистых, в мелкую сетку, век. Она не могла поехать к Суре, к сестрам завтра. Она не решалась позвонить им сейчас. И теперь никто, кроме Вейсбурда, не знает, что она сидит дома и будет так сидеть еще целую ночь и целый день. Лиза представила эту долгую ночь и такой же длинный завтрашний день и подумала: «Это испытание. Его надо пережить, и тогда все будет по-другому»…

Она не знала, что самые бесконечные ночи и самые длинные дни у нее еще впереди.

На садовый участок Буравцев собирался основательно — неспешно, с любовью. У знакомого мясника в полуподвале «Диеты» купил хорошей говядинки. Она, говядинка, кусалась — четыре рэ за кэгэ (деньги, естественно, из кулака в кулак, мимо кассы), зато на бензине Буравцев основательно сэкономил. Сосед, водитель автобуса, приготовил две полненькие канистры с семьдесят шестым и отдал, как он говорит, по себестоимости. В общем, вышло баш на баш, и это радовало Буравцева, хотя жмотом его назвать никто бы не мог. Вот и пиво ему обошлось по рублику, и бутылку он взял, совершенно не торгуясь. Зашел в таксопарк по соседству, вахтер сунулся: «Тебе чего?» Буравцев ответил: «Того самого, дядя». И тогда вахтер понял, кто он такой, и подбородком указал на разбитый таксомотор, уткнувшийся носом в потрескавшуюся бетонную стенку. «Знаю», — досадливо отмахнулся Буравцев и пожалел, что переоделся после работы: будь он в спецовке, никаких бы вопросов.

Пиво он еще раньше взял у Таньки из «Овощей — фруктов» — вынесла в черной дерматиновой сумке полдюжины, пошла на него животом вперед: все забыть не может, память, как у Каспарова. Однако Буравцев вежливо отстранился — для него все быльем поросло, а Танька помнит, но вроде бы не обиделась: вручив сумку с пивом, сказала: «Верни тару, не заиграй» — и показала растопыренную ладонь, а к ней приставила мизинец. С годами коммерция в ней осиливала чувство.