Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Я права. Конечно же я права, — думала Фаня, разглядывая Лизу. — Я чувствую ее каждой клеткой. Я не могу ошибиться. Вот он, пришел этот час. Час ее торжества и победы. Лиза в центре внимания. Не кто-нибудь другой, а именно она, Лейка, сидит за круглым столом, который, как ей кажется, вытянут в ее сторону, хотя он и круглый. Наконец-то все слушают ее, открыв рты. Даже Мэри. Да, я права, сегодня ее день: сама Мэриам задает Лизе вопросы и настойчиво добивается ответа. И мы все остальные тоже не сводим с нее глаз».

Сонливость пропала, Фаня раскрыла глаза, к которым вернулся их цвет — они наполнились глубокой бархатной чернотой. Фаня позволила себе роскошь: отломила корочку хлеба и сочно натерла ее чесноком. Она давно не делала этого, — язва, открывшаяся после ухода Наумчика, не принимала ничего острого.

Лиза потянулась за салфеткой.

— Ты знаешь, Мэри, у меня там будет все, абсолютно все, Доба писала…

— Доба! Доба! Ты хоть помнишь ее в лицо? — Сура вдруг стала задыхаться. — Чего тебе здесь, у нас, не хватает? Ума тебе не хватает! А ты подумала о том, что у твоей Любочки и ее мужа могут быть неприятности?

— Пусть у них и болит голова насчет неприятностей, — ответила Лиза спокойно. — Я всю жизнь думала о Любочке. Пора мне подумать и о себе.

— Тьфу! — Сура наклонилась и будто бы плюнула на широкую ковровую дорожку, тянувшуюся через комнату. — Какая гадость! Чтобы мать не думала о судьбе своей дочери, а? Вы поглядите на нее, люди! Что ты, я тебя спрашиваю снова, забыла там, у Добы?

Это было так непохоже на Суру Сердце: кричит, ругается. Фане захотелось увести разговор хоть немного в сторону, на соседнюю дорожку. Пусть сестры поостынут.

— Да, Лейка, ты не рассказала нам, что тебе говорили в ОВИРе.

— Там… мне… — Лизе не хотелось отвечать на этот вопрос. В ОВИРе молодой человек с густыми и как бы протравленными перекисью волосами, задержав на минуту в своей широкой ладони ее выездные документы, поморгал почти белыми, словно он работал на мельнице, ресницами и тоже, вроде Суры, поинтересовался: «А что, собственно, гражданочка, вы потеряли в государстве Израиль?» Вейсбурд предупредил Лизу: «У тебя, Лейка, все в порядке. Ты там никого не слушай, они уже не в силах помешать тебе». И все равно в груди у нее что-то дрогнуло: «А вдруг в последний момент откажут?» Но молодой блондин из ОВИРа не стал дожидаться ее ответа, а, помахав документами, положил их на стол и подтолкнул к Лизе. Документы скользнули по гладкой и блестящей поверхности стола. Вот и все.

— Там, в ОВИРе, — с некоторой заносчивостью и укором в адрес сестер произнесла Лейка, — мне пожелали счастливого пути.

Надя ела, не ощущая вкуса борща. Машинально погружала ложку, дотрагивалась ею до дна тарелки и почти пустую несла ко рту.

Уже несколько минут она не слушала сестер, хотя их слова били ее по ушам, как будто в цехе сгружают металлолом. Этот металлолом сваливают с железнодорожных платформ без всякой осторожности; звонкий, хлесткий шум заполняет огромные пролеты. Поднимается ржавая пыль, которая непонятно как долетает до кабинета начальник а цеха, проникает во все щели и ложится тончайшим розовым слоем на рулоны ватмана в конструкторском отделе. Накрахмаленный воротничок белой рубашки ее сына Коти за один такой день становится тоже розово-серым.

«Мама, я все-таки должен тебя уволить», — сказал Котя накануне ее отъезда к Суре.

«Почему, Котенька, разве у тебя плохая уборщица?»

«Во-первых, не уборщица, а технический работник. А во-вторых, люди смотрят косо. Ты пойми, не положено, чтобы такие близкие родственники, как мы с тобой, находились в служебных отношениях».

«Мы уже восемь лет в служебных отношениях, — сказала Надя. — И ты все время молчал об этом. Почему? Почему только теперь ты вспомнил, что не только дома, но и в цеху за тобой убирает и вообще присматривает мать?»

Надя обиделась на сына, объяснила разговор излишней осторожностью — боится, что из-за тетки, то есть из-за Лизы, у него будут неприятности. И впервые Надя протерла Котин стол совершенно сухой тряпкой. Пыль взлетела мягким пушистым облачком и тут же снова легла на лакированную поверхность. А Надя, вздохнув, промокнула слезы уголком косынки и пошла к секретарю парткома завода.

«Ну как можно о таком даже подумать? — сказал ей Иван Макарович. — К вам, Надежда Моисеевна, нет и не может быть никаких претензий. Все абсолютно довольны вами. Особенно конструкторы. Они особенно благодарны, что вы никогда не забываете поливать цветы, хотя это и не входит в круг ваших обязанностей».

«Что он такое говорит? — удивилась Надя. — Как же я не буду поливать цветы, если они стоят на подоконниках? Живые цветы!» Ей было приятно: конструкторы не поленились прийти с таким пустяком в партком. Но тут Надя вспомнила про облачко пыли над столом сына и покраснела.

«Может быть, Котя не хочет давать мне три дня? — подумала Надя. — Так ведь у меня же есть отгулы. Семь отгулов».

Надя не спешила. Ей хотелось еще немного посидеть в парткоме, чтобы не сразу идти домой, где Котя встретит ее с недовольным лицом. Она бы с удовольствием навела порядок здесь, у Ивана Макаровича. Вымыла бы пепельницы, по-своему переставила сувениры и вымпелы на полках. Но нельзя: Иван Макарович подумает, что она подлизывается. И к тому же в парткоме прибирается другой человек — Груша.

«Я могу взять три дня за свой счет, пусть он забудет про эти несчастные отгулы. Договорюсь с Грушей, дам ей свой новый пылесос. — Надя исподлобья посмотрела на секретаря парткома: — А что вы улыбаетесь? Что здесь смешного? Сын гонит мать из цеха, где мать проработала тридцать лет. А за что он меня выгоняет?»

Иван Макарович ничего не ответил, только смотрел на нее с улыбкой. Надя отметила, что, улыбнувшись, он вдруг помолодел и стал тютелька в тютельку похож на прежнего Ваню — бригадира разметчиков, ее бригадира.

«Разве у меня мало благодарностей? — спрашивала Надя. — Разве за эти тридцать лет у меня был хоть один выговор или на вид? Почему начальник цеха товарищ Гутнер хочет меня уволить? Старая, да? А где он возьмет молодую уборщицу. И старость надо уважать».

«Надя, — сказал Иван Макарович, — перестань дурить, ты не на собрании. — Он так всегда говорил, когда был бригадиром, а разметчики пускались в демагогию. — А Котьке твоему я врежу за прямолинейность и отсутствие внимания к старым и заслуженным кадрам».

После этих слов секретаря парткома Наде опять захотелось заплакать.

«Ваня, — сказала она, — это не сплетни. Моя сестра на самом деле уезжает. Ты понимаешь, куда она уезжает. И Котя очень переживает. И он называет Лизу предательницей народа».

«Узколобый твой Котька, хоть и начальник цеха, — проворчал Иван Макарович. — Не надо из мухи делать слона».