Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Хорошо, — Лиза вжалась в кресло, и бабочка превратилась в гусеницу, тонкую черную гусеницу, извивающуюся на зеленом листе, который вот-вот сорвет с ветки ветер. — Хорошо, ты права, моя дочь не голодала. И путевки ей давали бесплатно как дочери погибшего Давида. Но разве от этого мне — мне! — становилось хорошо? Думаешь, легко было столько лет просить у всех помощи? Это же убивало меня. Понимаешь, уби-ва-ло! — Лиза опять перешла на крик и сухонькими кулачками заколотила себя по голове. — Почему я до сих пор еще дышу? Почему я еще вижу солнце? Почему? Почему, если все внутри у меня омертвело от горя и неудач?!

— Лиза, Лейка! — Надя бросилась к ней. — Ради бога, успокойся. — Добрая Надя опустилась перед сестрой на колени и гладила ее тонкие руки. Фаня наклонила голову и стала что-то выщипывать на подоле платья. Сура, не любившая ссор и вообще шума, с осуждением смотрела на Лизу: «Ну, зачем, зачем она кричит?» Потом Сура перевела взгляд на вторую двойняшку — Надю: «Только подумать, когда-то их трудно было различить. Даже мама называла Надю Лизой, а Лизу — Надей. Потом они перестали быть похожими. Ну, конечно, сразу скажешь, что сестры. Но двойняшки — нет, никто и близко не подумает…»

— Хватит! — потребовала Мэриам. — Ты, Надя, садись на место, а ты, Лиза, сейчас же прекрати истерику.

Глубоко, несколько раз подряд, как успокаивающийся ребенок, Лиза всхлипнула и умоляюще поглядела на старшую сестру.

— Выслушай меня, Мэри. Я прошу тебя, выслушай. — Она сложила ладони. — Я хочу все-все сказать на прощанье.

— Говори, — разрешила старшая сестра. — Говори, мы будем слушать. Только говори правду, а лжи не надо, не выдумывай ничего… Лейка.

— Я знаю, вы меня считаете неудачницей. — Лиза вытянула шею и, глядя в пустоту перед собой, повела из стороны в сторону головой, как бы отрицая это мнение сестер. — Хорошо, пусть неудачница… Но вы подумали, почему я неудачница? Вы хоть раз подумали, что у меня делается внутри? Если и думали, то неправильно. У меня погиб Давид…

— А мой муж? — не удержавшись, спросила Надя. — А мой Виктор? Где, скажи, он?

— Опять меня перебивают, Мэри, — плаксиво протянула Лиза. — Почему ты им разрешаешь даже в такой день перебивать меня?

Мэриам пожала плечами: я ничего не разрешаю и ничего не запрещаю. Но тут же, оглядев сестер, она твердо произнесла:

— Тебя никто больше не будет перебивать.

— Хорошо. Тогда я расскажу, откуда пошли все неудачи. Если один раз в жизни во что-то поверишь, а потом то, во что ты поверил, не сбудется, тогда никогда, никогда уже не придет счастье…

Неожиданно всхлипнула Сура и бросила испуганный взгляд на Мэриам. Старшая сестра не услыхала всхлипа. Наморщив лоб, она переспросила:

— Сча-а-стье? Что ты сделала для своего счастья? Ждала, что оно само придет? Во что ты такое верила? Что не сбылось? Я слышу какие-то пустые слова. Ты посмотри на Суру. Она похоронила мужа, у нее было двое детей, но Ефим выбрал ее, а не тебя. Я тебе объясню причины, ты не знаешь…

— Нет, знаю! — перебила ее Лиза. — Я все знаю. Я вела себя так, что никто не смел приблизиться ко мне. Я ждала Давида. Сура ведь сама похоронила Григория, она знает, где его могила. А я все верила, что Давид вернется…

— Вернется?. — встрепенулась Фаня. Разговор утомил ее, и Фаня успела коротко вздремнуть. — Кто вернется? Ты вернешься, Лейка? Зачем тогда ты уезжаешь?

— Ты ее лучше спроси, Фаня, — не сдерживая ярости, произнесла Мэриам, — на чем-она поедет туда, эта старая и больная женщина. На операционном столе поедет?

— Ты не имеешь права! — голос Лизы вытянулся в тонкую струнку. — Почему ты такая злая? Злая… Злая… — Лиза зарыдала.

Сестры, как по команде, опустили головы. Суре стало стыдно за Лизу: кричит, как среди чужих. У Нади заболело сердце: самая родная сестра, роднее и быть не может, исходит болью и горем, а Мэри такая бесчувственная! Фаня удивлялась: «Зачем Лиза так надрывается? Что плохого ей сделала Мэриам? Ну, спросила про операционный стол. У нас в больнице есть такие столы — на колесиках. Если колесики разболтаны, то стоит нечаянно толкнуть, и операционный стол сам покатится по больничному коридору, вихляя, как немножко пьяный, и тут только следи, чтобы не наехал на тумбочки с лекарствами…»

Одна Мэриам непримиримо смотрела на Лизу, на ее белые, без кровинки, губы, на худые руки, хватавшие воздух. Она смотрела на сестру и думала о том, что Лиза не знала настоящего горя, такого горя, которое когда-то вошло в ее, Мэриам, жизнь.

«Я… об одном… жалею… — прерывисто говорил ей на прощанье Федор — его уводили двое военных, он застегивал шинель. — Я о том жалею, Мэри, что нет у нас ребенка. Тебе было бы труднее с ребенком. И легче. Понимаешь?.. Это конец, Мэриам, — добавил Федор, остановившись уже в дверях. — Не успокаивай ни меня, ни себя. И не жди меня. Ожидание подтачивает человека. Ты действуй, Мэриам…»

И она действовала. Жила так, будто поклялась в ту ночь Федору самой святой клятвой. Работала по двадцать часов в сутки. Но в январе пятьдесят третьего ВАК вернул ей докторскую диссертацию — уже успешно защищенную на кафедре — без заключения. Просто вернул, и все, словно письмо, пришедшее не по адресу. Мэриам не предалась страданиям, не стала ждать: пройдет, мол, время — и все образуется. Она как бы просто-напросто забыла о теме, над которой работала пятнадцать лет, и взяла другую. И ей все-таки присвоили докторское звание. «Федя, — сказала она, придя домой после шикарного банкета, — я все делала, как ты велел. — И прикоснулась ладонью к его фотографии, словно погладила живое, теплое и чуть колючее лицо мужа. — Ты доволен?» Конечно, фотография промолчала. Однако Мэриам вновь спросила мужа: «Ты скажи мне, Федя, как мог этот Кацнельсон прислать мне поздравительную телеграмму? Этот негодяй, этот лживый доносчик, погубивший и тебя, и меня — нас…»

Сура стала накрывать на стол. Она сначала решила поставить богатый праздничный сервиз: ведь не так уж часто собираются сестры у нее дома. Даже очень редко собираются все вместе — раз в два или в три года. Им уже трудно путешествовать. Фаня к тому же боится летать, а полтора дня в поезде выматывают ее. Но вдруг Сура вспомнила, что́ на этот раз соединило их, и передумала. Какой праздник?! Если бы Ефим сейчас был здесь в своем доме, а не в Доме рыбака, он тоже бы сказал: «Нет никакого праздника!» Он достал бы, наверное, письмо Шломы Щиглика, который когда-то жил рядом с ними в Черкизове. Через забор жил. Теперь Щиглик живет далеко. А что Шлома пишет им, своим бывшим соседям? Он же не пишет, а рыдает и льет горькие слезы…

Сура, достала старые глубокие тарелки; некоторые из них были со щербинками, но таких глубоких уже не продают. Наверное, это очень странно, когда в совсем новеньком серванте хранятся старые тарелки. А куда их девать? Кухня маленькая, там еще машина для изготовления шарфиков, они с Ефимом подрабатывают к своим пенсиям. Пусть все думают, что мебель им купили дети — Осенька и Зиночка. (Да, пусть думают, кому это мешает?) Вот ковер — да, его привез Осенька, привез из настоящего Ирана, а мебель купили, они с Ефимом сами, и Сура иногда подолгу размышляла, что лучше — сказать правду, чтобы сестры знали, как они с Ефимом неплохо подрабатывают к пенсии, делая на вязальной машине шарфики, или же говорить неправду, чтобы все думали: какие заботливые у нее дети? Она верила, что ее дети в самом деле добрые и заботливые, только им некогда заботиться о родителях, у них много дел, а так бы они очень старались для нее и Ефима, хоть он им и не родной отец. Кстати, Шлома Щиглик и Элла также могли бы иметь на двоих такую квартиру — небольшую, однокомнатную, но приличную и свою. Когда ломали Черкизово, все получили приличную жилплощадь, никто не мог пожаловаться…