Михаил Каминский - Переполненная чаша

Гриня проследил взглядом за трубой, которая спускалась в крыши почти до земли, и вздрогнул: труба склонилась над зарытой на две трети в землю бочкой. Вокруг бочки лежали свежие комья глины, а сама бочка была красной. «Моя! — вспыхнуло в Грине. — Это ж он мою бочку вкопал! Ей-богу». Ему вдруг стало жарко, хотя утро выдалось свежим. Это ж надо, как неправильно поступил Михал Михалыч! Его, Грини, бочку приспособил для своих дачных нужд — и ни копейки в уплату.

Гриня рванул на себя калитку. Она не поддалась. Тогда он пошел вдоль забора, выискивая отверстие, чтобы проникнуть и окончательно убедиться. Но отверстия не нашел. И не могло его быть, отверстия, не такой хозяин Михал Михалыч, чтобы оставлять в заборе дыру. Это не Мерлинская стена вокруг межрайонной овощебазы, это частная собственность, именуемая личной. Гриня растерялся: что делать? Уйти просто так нельзя: а вдруг это его бочка? Перелезть через забор не смел — Михал Михалыч такого не простит.

И тут Грине стало стыдно. Надо же! И как он только посмел подумать, будто Михал Михалыч способен воспользоваться чужой бочкой? Тот самый Михал Михалыч, который «ворованного не берет…».

Гриня Матюхин вздохнул и направился прочь от чужого участка. Куда ему идти, он не знал. На работе не было работы. Потайное место в Загоруйкином сарае больше не существовало. До зимы, когда можно в сауну к Котлярчику, еще долго. А из своего у Грини была одна дыра в бетонной стене овощебазы.

Лиза уезжает, Лиза покидает их.

Она сидит в темном углу, утонув в глубоком мягком кресле. Седенькая головка с оттопыренными ушами (такие уши, небольшие, но приметные, у них — семейное) откинута, глаза полузакрыты, острые колени — трогательные и одновременно неприятные из-за своей худобы — выпирают сквозь натянутый подол. Лиза сцепила пальцы, и они резко, до пронзительности, белеют на фоне густо-черного шерстяного платья.

— Вейсбурд мне помогает. Спасибо Вейсбурду, — тихо, со стоном, почти молитвенно шепчет Лиза. Тонкие губы, пошевелившись, сжимаются в коралловую ниточку.

— Чтоб он сдох! — выкрикивает Сура, и ее маленькие глаза буравят угол. — Чтоб он сдох, этот твой Вейсбурд, Лейка! Зачем ты это делаешь, а? Зачем ты связалась с этим жуликом? Подумай, Лиза, еще не поздно.

Фаня тяжело вздыхает и толстыми искривленными пальцами разглаживает угол скатерти.

— Ты сама стираешь, Сура?

Младшая сестра, еще не остывшая после крика, отвечает сердито:

— А кто мне это делает? Ты?

— Нет-нет. Конечно, не я. — Фаня усмехается. Ой, если бы кто знал, сколько она перестирала скатерок! И полотенец, и простыней, и кальсон, штопаных-перештопаных кальсон. В госпитале у покойного Наумчика всегда не хватало санитарок, и она, жена майора, не вылезала из кубовой. Там, в кубовой, в густом и едком от испарений жидкого мыла воздухе, плавали красные лица женщин. Их голоса звучали приглушенно, словно они говорили в подушку, в пуховую довоенную подушку. И она, Фаня, не обращая внимания на боль вот тут, выше локтей, и здесь, в левом плече, терла белье о ребристую поверхность цинковой доски, и запястья изнутри были у нее всегда в мелких и частых трещинках. Фаня терла белье и старалась не слушать женщин, потому что все говорили о своих мужьях — еще живых, раненых или уже погибших. А ее Наум не погиб. И он был цел и невредим. Он даже не воевал. Начальник госпиталя, он оперировал и лечил мужей этих женщин. Ну, не этих, значит, других. Иногда Фане становилось так стыдно, что она сообщала женщинам в кубовой: «Моего мужа обещают перевести из Куйбышева во фронтовой госпиталь. Он сам просился». Шло время, начальник госпиталя оставался на месте, но никто не ловил Фаню на слове. Не она же отдает приказы о переводе военврачей туда или сюда. У медиков тоже есть свои генералы.

Сестры молчат. Лиза еще крепче сжимает губы. Вот-вот их бледно-коралловая, выцветшая нить совсем исчезнет с лица, сольется с припудренной кожей щек, подбородка, и потому еще резче выделяется покрасневший от слез, пролитых в последние дни, кончик ее носа, самого красивого в семье: тонкого, изящного, чуть просвечивающегося рядом с горбинкой, будто отлитого из благородного воска, который шел на свечи в уманьской синагоге.

— Слушай, Сура, ты покормишь нас? — Старшая сестра Мэриам смотрит на часы: — У меня в шестнадцать начало.

— Вечно ты спешишь, — Сура ворчит незлобно. Они все любят и уважают Мэриам, но для Суры старшая сестра — судьба. Кто познакомил ее с покойным Григорием? Кто помог им, когда Ося в детстве тяжело (не дай бог никому такой беды) болел дифтеритом? Как ему трудно дышалось! С хрипом, клокотаньем, и на конце тонюсенькой трубочки, выведенной из глубины его горлышка, вздувались желтые пузыри. Вэй мир! Горе мне! Мэриам тогда приехала из Орла, дала свою кровь, и Осеньке срочно сделали переливание. И он ожил, поднялся из могилы, куда уже ступил своей маленькой ножкой… А кто подарил Осе скрипку в пять лет? А? Сура все-все помнила. Маркушевичи принесли мальчику на день рождения серебряный подстаканник, Шервуды — бархатные штанишки, будто он, первенец Суры и Григория, ходит голый. Лейка и ее Давид (бедный Давид, пусть он спит спокойно там, где похоронен) жили неплохо-таки, а подарили всего-навсего книжку «Волшебные сказки» какого-то Гафа или Гаефа. Коня Осеньке привезли через улицу за веревочку Ковалевы. А Мэриам приехала на день рождения племянника одна, ее Федор был где-то за границей, то ли в Китае, то ли в Испании (нет, в Испании он был потом, а сначала кому-то советовал в Китае), и преподнесла лакированную маленькую скрипочку (вот она, висит рядом с часами, ничего с ней не сделалось, будто и не прошло столько лет). «Ося будет, как Ойстрах. Или как Буся Гольдштейн», — сказала Мэриам.

А что поделаешь, когда так говорит старшая сестра? Сура отпросилась с фабрики и повела сына в музыкальную школу на Собачьей площадке. Ося так испугался в этой школе, что даже не хотел отбивать ладошкой такт, все рвался к ней — Сура стояла за дверью и слышала, что он просится к ней, а потом сынок утих и жалобно, словно молился, запел под аккомпанемент рояля: «Ни-че-го я не у-ме-ю!» Может быть, потому, что он так надрывно пел, его все же приняли, думала Сура и лишь спустя год узнала, что у сына очень большие способности. Вот вам и «ничего я не умею»…

— Вечно ты, Мэриам, спешишь, — уже ласково повторила младшая сестра, поднимаясь. Сначала Сура наклонилась вперед, затем широко расставила толстые больные ноги, оперлась о стол и, ойкнув, оторвалась от сиденья. Четыре сестры, собравшиеся у младшей и сидевшие по разным углам большой нарядной комнаты, вскинули головы и посмотрели на нее.