Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Лейка, ты будешь кушать? — Сура появилась в дверях, ведущих в кухню, все еще держа руку на пояснице. — Надо покушать, Лейка, чтобы были силы.

— Зачем ей силы? — спросила Мэриам, глядя в одну, только ей видимую, точку. — Чтобы сделать то, что делает она, не нужны силы. Наоборот, это поступок слабого человека.

— Что у тебя есть? — торопливо, чтобы не дать разгореться пожару, вмешалась Фаня. — Что ты нам дашь, сестра?

— Слава богу, есть все, не голодаем. — Сура распрямилась. — Есть борщ. Ефим сварил вчера. Есть мясо, блинчики, есть кисель, есть молоко…

— Разве в Библии не говорится: нельзя есть одновременно мясо и пить молоко? — Мэриам продолжала глядеть в свою точку. — Правильно, Лиза? Так учат там, куда ты устремилась в своей слабости? Учат и поют: «Выйди, о мой возлюбленный, навстречу невесте, дай увидеть мне лик твой, о суббота». Красиво поют! И рассказывают о Мардохее, которого враги собирались повесить, построили для него очень высокую виселицу, но сами повисли на ней… Что у вас там еще говорят и поют, Лейка? Все евреи — братья, да? — Мэриам прищурилась и повернула к ней голову. — И что споешь нам ты?

— Оставь ее, Мэри, — попросила Надя.

— Мэриам, зачем ты так? — Фаня быстрыми движениями толстых скрюченных пальцев расправляла небольшую складку на скатерти.

Сура, опустив тяжелые плечи, молчала.

«Все этот негодяй Вейсбурд! Он испугался, что его посадят в тюрьму за спекуляцию, и вот спешит убежать и скрыться далеко-далеко, пока не поздно. А при чем здесь Лейка? И почему ссорятся мои сестры? Почему?» — думала Сура — Сердце. Она считала, что люди вообще не должны ругаться, портить друг другу жизнь. Ведь они видят белый свет не такие уж долгие годы, так зачем превращать их еще и в годы мучений. Есть войны, есть болезни, есть пожары и другие несчастья. Мало ли бед на земле. Вот у Зиночки муж играет на бегах, но она — настоящая дочь Суры — не ругается с ним, она страдает молча. Играть на бегах — это болезнь, ее не вылечишь криком, ее можно вылечить, как любую болезнь, только добрым словом и хорошей едой. А что? Когда мужчина знает, что дома его ждет сладкое, он едва ли потянется к горькому. Она, Сура, никогда не ругалась с покойным Григорием (готыню, господи, пусть не страдает он на том свете), она ни разу не ссорилась с Ефимом, хотя Ефим каждое воскресенье уезжает ловить свою маленькую рыбку. И зимой и летом он уезжает с такими же сумасшедшими друзьями, как и сам. И пусть небо расколется, а эти старые мишугэнэ все равно сидят на стульчиках, плюются на червяков и бросают удочки в воду. А кому нужна эта рыбешка, даже если Ефим приносит тридцать или сорок штук? Но что значит ссориться? Это говорить: ты неправ, а я права. Ты поступил так, а надо было сделать иначе… А кто знает, как бы все вышло, если бы он сделал иначе? Ведь можно быть недовольным абсолютно всем. Она, Сура, довольна. Чтобы не сглазить, ей не на что жаловаться. Ноги болят? Так дело ведь не к молодости. Ефим помогает по дому. Сын — большой музыкант. Дочь тоже хорошо работает. Внуки растут: Сонечка, чтобы не сглазить, закончила год на все пятерки, Инночка, дай бог ей здоровья, замечательная девочка, уже защитила диплом. И Вовик уже ходит в ясли. Такой умненький мальчик. Как жалко, что нет сил на него. Вну́чек она еще растила, а на Вовика уже нет сил. А когда рос Осенька, силы были, но не было времени — работала на фабрике, делала пряжу, ударница, стахановка. Осеньку выкормила соседка, Баба-Ляба. Она так любила его! Купала в деревянном корыте, аккуратно причесывала, вытирала всегда ему нос, а в воскресенье водила в церковь. А потом старенькая Баба-Ляба умерла. Как плакал Осенька! Плакал и спрашивал, кто ему теперь будет рассказывать сказки про курочку Рябу и про Богородицу-Троеручицу. От горя он топал ножками и чуть не сломал свою скрипочку…

Часы снова пробили. Это были очень старые часы, покрытые лаком уже неизвестно во сколько слоев. Они висели еще в родительском доме, в Умани, и точно так же отсчитывали каждые полчаса. Сура вспомнила, что в углу, под часами, стояла большая бутыль с пейсах-ван — пасхальным вином. Однажды Лиза, когда родителей не было дома, отлила себе немного вина. Оно ей понравилось, хотя было еще не готовое, а было молодое, терпкое. До пасхи оставалось недели две, и Лиза каждый день наливала себе вино на дно стаканчика. Она была худенькая и болезненная, отец и мать никогда не наказывали ее, и тень расплаты не витала над Лизой. К тому же Лейка думала, что от вина станет полной и румяной.

Фаня пришла в ужас, увидев сестру за непотребным занятием. Надя заплакала, а малышка Сура попросила дать ей попробовать и выплюнула вяжущую рот жидкость. Мэриам узнала последней. Она побледнела, поправила свой гимназический фартучек и сказала: «Давид победил Голиафа, хотя был меньше его в три или даже в четыре раза». Лиза ничего не ответила. Тогда. Мэри добавила: «Но Давид не воровал и не пил вино».

«Ребе! — зло прошептала Лиза и показала Мэриам язык. — Ты — ребе. Скучный и правильный ребе. Тебе не стать ни Давидом, ни даже Голиафом, сколько бы ты ни училась в своей гимназии. Лучше бы в гимназию пропустили меня или Надю, не зря бы отец давал попечителю такие большие деньги».

Мэриам вскинула руки. Сура в ужасе застыла, она боялась, что старшая сестра ударит Лизу и расскажет родителям о ее воровстве. Но Мэри не сделала этого. Прижав ладони к вискам, она потребовала, чтобы Лиза поклялась больше не прикасаться к пейсах-ван. Однако было уже поздно: ягоды, лишенные сока, забродили.

Накануне праздника сестры умирали от страха. «Хана, — попросил отец, вернувшись из синагоги, — поставь на стол праздничное вино». Мама пошла за бутылью, но ее опередила Мэриам. «Не трудись, мама, я сама принесу». — «Только, не дай бог, не разбей», — предупредила мать. И все-таки бутыль выскользнула из рук Мэри, и грохот удара поразил весь дом. «Мы остались без пейсах-ван!» — плакал отец. Поднять руку на дочь-гимназистку он не мог. А мама, убирая осколки и вытирая пол, подозрительно принюхивалась к кислому запаху винных ягод.

Сура вздрогнула от крика.

— Тебе что! — Лиза вскинулась в кресле, словно вспорхнула черная бабочка. — Тебе что? — повторила она уже с вопросом. — У тебя, Мэри, была жизнь. А какая жизнь была у меня?..

— Я еще жива, — сухо перебила ее Мэриам, — и собираюсь жить дальше. Почему ты-говоришь «была»?

— Ой, дай бог тебе сто лет! Но ты послушай меня. Почему меня никто не слышит? Я одна тянула из себя жилы, чтобы поднять Любочку. Я недоедала, недосыпала. А ты хоть раз вскакивала ночью, оттого что ребенок плачет, плачет от голода — его нечем накормить.

— Ты врешь, Лиза, — голос Мэриам стал еще суше. — Любочка никогда не голодала. Мы, твои сестры, не допустили бы этого. — Мэриам оглядела сестер, призывая их в свидетели. — Разве я говорю неправду?.. А помнишь, когда тебе пришлось особенно туго, Любочке в твоем месткоме дали бесплатную путевку в Евпаторию, хотя у нее и не было порока сердца?