Михаил Каминский - Переполненная чаша

Ложки и вилки Сура положила все-таки праздничные — мельхиоровые, их подарили Ефиму на работе в День Победы. Компот или молоко, решила Сура, она также нальет не в простые стеклянные, а в настоящие, хрустальные, стаканы: «Праздник не праздник, а сегодня мы, сестры, вместе».

Фаня следила за осторожными и в то же время уверенными движениями младшей сестры. Блеклые, обесцвеченные временем глаза ее были сухи, смотрели вроде бы без мысли и выражения. Но она плакала. Горько плакала без слез. В семьдесят лет утраты еще страшнее, чем в молодости. Это только кажется, что люди с годами привыкают к мысли о смерти, это только кажется, что они перестают мечтать, ждать неожиданностей и удач, будто замирают, готовясь к вечному сну. На самом же деле все в мире становится для них еще острее и ярче и еще дороже. Просто за долгую жизнь старики обучаются обходиться без вскрикиваний, чтобы не спугнуть радость и не раздразнить горе.

Фаня страдала от того, что никто не знал правды. Никто не знал, почему на самом деле уезжает Лиза, а она, Фаня, это знала. Ведь если хорошо подумать, не Надя была близнецом Лизы, а она, Фаня. Но сказать все это сестрам? Невозможно. Да они и не поверят. Они перестали верить Фане очень давно. Наум ушел от нее к той рыжей врачихе, а Фаня написала сестрам, что он умер. Сестры приехали в Куйбышев, чтобы проститься с Наумчиком. Фаня этого не ждала, а они приехали и сидели вот так же, как сейчас, по разным углам комнаты — другой комнаты, конечно, сидели и плакали. Даже Мэриам не стыдилась слез. «Федор, Григорий, Давид, Виктор, теперь Наум, — горестно перечисляла Мэри. — Что мы сделали такого плохого жизни, что она карает нас, сестер, смертью наших мужей? Ну, я понимаю, война. Я понимаю, огромная историческая несправедливость, как с моим Федором. Я понимаю, инфаркт, как у бедного Григория… Но чтобы умирал здоровый мужчина, чтобы врач не чувствовал изменений в своем организме?! Они уходят от нас, они оставляют нас одних, словно специально доказывая этим: женщины крепче мужчин. А кому, скажите мне, сестры, нужны эти доказательства? Науке? Пусть она провалится, эта наука, если ей нужны такие страшные доказательства!»

Фаня слушала тогда Мэриам и рыдала в голос. Она слушала и видела перед собой Наумчика — в гробу, прощалась с ним, прикасалась к его седым, но еще густым волосам, целовала его холодный и высокий, похожий на белый мрамор, лоб, она оглядывалась на рыжую врачиху, эту стерву, стоящую в толпе, и не могла удержаться от стыдной радости: он не достался тебе, стерва!

Все — смерть Наума, похоронная процессия, скорбящие коллеги мужа, их речи над могилой Наума, сама могила с глинистыми неровными краями, даже слезы на глазах рыжей врачихи, — все было до мельчайших деталей так реально, так зримо, что сама Фаня поверила: именно это и случилось. Фаня решила, что имеет право слушать причитания Мэри, надеть черный платок и завесить зеркало. На какой-то момент ее насторожили слова Мэриам: «уходят» и «оставляют». Что-то внутри у Фани похолодело от мысли, что обман откроется. Однако обида и стыд прослыть брошенной женой забили все остальные чувства, и Фаня засуетилась, забегала по квартире, собирая на стол, а сама выглядывала, нет ли чего такого, что бы могло открыть сестрам правду о Науме, который совсем не умер, а, наоборот, так жив и здоров, что каждую минуту смеется со своей рыжей врачихой.

Слава богу, дети тогда были в пионерском лагере, а Мэриам не спросила у Фани справку из больницы. На кладбище были свежие, безымянные, только с номерами, могилы, и сестры уехали в тот же вечер, так и оставшись обманутыми, а Фаня с облегчением вздохнула. Но потом пришло письмо от Лизы. «Фаня, — писала Лейка, — ты была самая красивая из нас. И сейчас ты тоже красивая и еще довольно молодая. Наплюй на это горе и живи в свое удовольствие. А у Наума не будет счастья. Но ты не умеешь врать. Помнишь, ты сказала, будто сын мясника подарил тебе золотое колечко с жемчугом? Ну, это было еще в Умани, помнишь? Мы просили показать колечко, но ты сказала, что жемчуг боится света. Тогда у тебя были точно такие же глаза…»

А через год случилось худшее: Наума на какой-то медицинской конференции встретила Мэриам.

— Так почему же ты все-таки бросаешь нас? — Мэриам положила в борщ сметану и стала медленно размешивать ее. Ложка скребла по дну тарелки. — Я ничего не понимаю. И скажи нам, сестрам, на что ты там надеешься?

— Это все Вейсбурд! Он жулик. Он боится, что раскроются его махинации в промтоварном магазине. И спешит скрыться. Он всегда был сумасшедшим! — Сура сдвинула редкие, почти незаметные брови. Ее крупный, прямой нос заострился и нацелился на Лизу. — Лейка, он давно крутит тебе голову. Он крутил тебе голову еще в конце войны. Тебе крутил голову, а ходил к Фире. Помнишь Фиру? Почему ты до сих пор веришь Вейсбурду?

— Очень вкусно, Сура, — сказала Лиза. — Замечательный борщ. Твой Ефим прямо-таки настоящий кулинар.

Сестры переглянулись.

— Ты не ответила, — осторожно подала голос Фаня. — Мэри тебя спросила…

— Она прекрасно все слыхала, не надо ей повторять. Ну? — Мэриам подняла ложку так, словно собиралась стукнуть ею по столу.

— Меня вызвала Доба. У нее своя ферма, у нее есть трактор и виноградник, а деревьях апельсинами растут прямо под окнами…

Лиза говорила подчеркнуто спокойно, седенькая головка ее застыла. И было похоже, будто эта головка невесомо и плавно плывет над худыми плечами Лизы, затянутыми в черное платье. Но плечи дергались — рывками, непроизвольно, в такт словам, а голос был словно не Лизин, будто возникающий сам по себе и неизвестно откуда.

— У Добы большая семья, очень дружная семья, и никто меня не даст в обиду, и наконец-то я найду свой покой.

— Поглядите на нее, — прошептала Сура, — она говорит о каком-то покое. Ты не знаешь разве, что они там все время воюют? И против всех воюют? Ты, Лейка, наверное, не включаешь вечером телевизор? Я тебя прошу, Лейка, перестань говорить глупости.

— Пусть воюют. Какое мне дело? — Лиза достала из рукава сложенный много раз платок и неспешно развернула его, будто желая продемонстрировать белизну и высокое качество платка, и промокнула губы.

— Вэй! Я забыла положить салфетки. — Сура осмотрела стол и начала с привычной осторожностью подниматься. — Я сейчас, одну секундочку…

— Сиди, Сура, — приказала ей Мэриам. — Ты скажи, где они у тебя лежат, и Надя подаст. Где у тебя салфетки?.. — И вновь обратилась к Лизе: — И ты думаешь, что тебя там встретят с объятиями и речами, на перроне выстроят оркестр и пионеры преподнесут тебе цветы? Они, я думаю, уже разучивают приветствие, пионеры, а Доба забросила свою ферму и наводит блеск в доме, в окна которого заглядывают ветки апельсиновых деревьев… Так, Лиза?