Михаил Каминский - Переполненная чаша

Умеет Шихан работать, ничего не скажешь. Однажды — лично при Грине — обезвредил японскую сигнализацию на третьем складе, когда та еще действовала, взял там, что надо было, снова включил — и сигнализация ни гу-гу. И как бы ни болел головой Шихан, как ни крутил бы свой чубчик, но Гриню он достал насчет долга чести. До самой печенки достал. Уговаривал и стыдил, пока за двумя чуток сдвинутыми досками не стало совсем темно. Гриня слушал Шихана и смотрел через узкую щель в Песчаный переулок, почти ничего в темноте не различая. Кто-то прошел мимо. Кто-то проехал на мотоцикле. Лишь бывшую балерину Морозову Гриня узнал, потому что рядом с нею тащила свое вымя коза Лайка. У этой Лайки вымя такое, словно она не коза, а ведерная корова, — литров на двенадцать. А хозяйка ее, бывшая балерина Морозова, которая живет в старом, осевшем финском домике посреди Песчаного переулка, была плоскогрудая, потому что никогда никого не рожала.

Прошла, значит, Морозова с Лайкой, тут Шихан и достал его, Гриню. «Ты, — сказал Шихан, — непременно должен измениться. Такое нынче время: все меняется». У Грини, когда он злой, ответ наготове: «Пусть Котлярчик сначала перестраивается. Я что? Я, Володя, рублевый. Ну, на чирик иногда тяпну. А Котлярчик многими тысячами ворочает. Он себе моими руками огород вскопал, чтобы про него не подумали, что он фрукты и овощи ворует. Свои, мол, апельсины кушаю. Видал, какие люди у него моются? А какие морды в «Волгах» их до четырех утра за рулем дожидаются? Я так, Володя, считаю, что Котлярчик — мафуозя!»

Может, он, Гриня, чего и не так сказал, но зачем же до кашля смеяться? Прохожие в Песчаном переулке услышат. Подполковничиха Загоруйко встрепенется. И что тогда? Отопительный сезон в котельной еще не скоро.

Кончив смеяться, Шихан отнял руки от головы и совсем огорчил Матюхина: «Жаль, Гриня, что я скоро умру. А то бы я этого Котлярчика наколол на высшую меру. Ограбление государства в особо крупных размерах. Коллегиальное ограбление. Дерзкое. Никого ведь не боятся. Правильно говоришь: мафуози, больше они никто. Но разве ты, Гриня, очень другой, а?»

«Ладно, — ответил Матюхин, — отдам я четыре, четыре и пять. Что-нибудь продам — и верну. Но ты, Володя, зря насчет помереть. В первый раз, что ли, голова у тебя? Она и раньше у тебя была, Володя».

«Была», — согласился Шихан.

Грине чуть не повезло: в первой же даче бочкой всерьез заинтересовались. Гриня скинул ее с шеи, поставил на землю перед красивым стариком Савельевым и сказал:

— Прошу пятнадцать. — И тут же поправился: — Прошу восемнадцать.

У старика Савельева были румяные щеки и густые седые волосы, торчавшие прямой щетиной. Нынешней весной Савельев женился в четвертый раз — на молоденькой с двумя детьми. Красота очень мешала Савельеву: четвертый раз он женился и три раза разводился — это при Матюхине, а сколько он набедствовался в своих разных семьях до появления Грини в Мерлинке, было скрыто в тумане прошлой жизни Савельева.

— Хороша бочка, — сказал Савельев. — Но ты бы, Гриня, сначала определился насчет цены, а уж потом оповещал.

Матюхин поставил товар так, чтобы на Савельева смотрела выразительная надпись «Цех № 7», а п р о р а н с зазубренными краями был ему не виден. Так что о пятнадцати рублях, по мнению Матюхина, он заявил, не подумавши.

— Пять рублей я тебе дам, Гриня, — сказал старик Савельев. — На большее мне семейное положение не позволяет. — И дернул плечом в ту сторону, где на полянке перед его домом молодая женщина пасла своих двоих детей.

— У меня тоже семейное положение, — усмехнулся Гриня.

— Это какое же?

Матюхин посмотрел на прищурившегося Савельева и обиделся: не верит! Ему жениться-разводиться можно, а другим нельзя?

— У меня жена Лиля и сын Дима, — ответил Гриня. И чтобы уесть старика с румяными щеками, добавил: — Законные.

Савельев не обиделся. Стрельнув глазами на жену и ее детей, он пожаловался:

— У меня тоже законные. Хоть и не родные. В том-то и дело: раз законные — плати. Разведешься и платишь. Так что, Гриня, я бы тебе не только восемнадцать, но и двадцать дал бы за эту бочку, но где взять?

«Интересно, — подумал Матюхин, — алименты у него только с пенсии берут? Или за цветы и клубничку тоже?»

Каждое утро красивый старик Савельев увозил на своей «Ладе» мешки и корзины с цветами и ягодами. На базар.

— Пятнадцать, — сказал Гриня. — Последняя цена: пятнадцать.

— Угу, — согласился Савельев, — так будет лучше. Но больше семи за бочку не дам. Поверь, Гриня, не могу.

— Ну и не надо, — сказал Матюхин. — Если не можете, то и не надо. Я тоже не могу. У меня только одного долга чести на десятку. А вы — семь!

Гриня не на шутку рассердился. Он, понимаете, эту бочку выискивал, намыкался с нею: дырку делал — сначала багром, потом ломом. Он ее от воды освободил — до сих пор в ботинке хлюпает. А кто это груз через Мерлинскую стену переправил? Кто рану в боку заработал? И это все за семь рублей?

— Восемь, а, Гриня? — спросил Савельев. Когда он спрашивал так душевно, то уже был не таким красивым, в лице его появлялось что-то елейное и хитрое. — Восемь, Гриня, хорошая цена. За эту цену ты именно то, что хочешь, купишь. А мне ведь эту бочку перекрашивать надо. Цех номер семь — это ведь улика.

— Это ваше дело. Меня это не касается. Я такую бочку и за полста не отдал бы, если бы не долг чести. Самому сгодилась бы. Самому вот так нужна! — Гриня провел ребром ладони по шее. И опомнился: что несу?

Савельев кивнул: мол, понимаю, Гриня. Опять глянул на женщину с детьми. И, понизив голос, предложил:

— Девять. И по рукам. — Увидев, что на Гриню новая цифра тоже не подействовала, стал объяснять: — Девять — это много. Девять, Гриня, это ой-ой-ой! Если не праздник, то за такие деньги с цветочками настоишься до ломоты в коленях. А праздники, тебе известно, редко бывают.

«Вот гад! — подумал Гриня. — Соток десять одной только клубники. Георгины и астры вдоль забора, будто солдаты на параде выстроились. Деньжища! А две теплицы под стеклом? А маленький домик? Его ведь, гад, ты за шестьсот сдаешь. И от всего от этого девять несчастных рубликов?»

Решительно нагнувшись, Гриня головой боднул бочку и, придерживая обеими руками, положил ее на плечи. Савельев заглянул Грине в глаза.

— Десять… — Видно, очень нужна была бочка, потому как без перерыва он тут же выкрикнул зажатым голосом: — Одиннадцать даю! Больше не могу. Все.

Еще бы пару рублей — и Гриня бы согласился. По той крепкой хватке, которой Савельев держал его за локоть, чувствовалось: они непременно поладят. Только надо Грине не отступать, сохранять выдержку. Но тут незаметно подкралась к ним новая жена красивого старика. Дети ее остались на полянке, а она, приблизив свои накрашенные губы к бледному, почти прозрачному уху Савельева, зло прошептала: