Михаил Каминский - Переполненная чаша

Он опять неспешно катил по направлению к садовому участку и старался думать только о приятном и хорошем. Одна за другой шли вдоль дороги деревеньки, чистые, аккуратные, кирпичные, под шиферными крышами. Напрасно доктор Клюев посмеивается: мол, далеко прыгнули за отчетный период — из лаптей в резиновые галоши. Доктору из его клиники мало чего видно, он специалист по внутренним болезням. Буравцеву же — все как на ладони. Семь лет мотается по этому — далеко не первостепенному — шоссе и способен дать исчерпывающую информацию: перемены такие, что можно этим сельским по многим статьям завидовать.

Он включил приемник, слушал красивый вальс и представлял, как обрадуется Валька известию о самбо и начнет считать дни до начала тренировок. А то одна девочка в классе занимается каратэ, другая записалась в футбольную секцию, третья в Лужниках штангу ворочает… Получалось, что Валька чем-то хуже их. Пусть теперь дочка поучится у тренера Манухина, пригодится в жизни. Аэробика в клубе имени Русакова, куда Вальку не взяли, — это для талии, для общего здоровья и сексуального внешнего вида, а самбо — это дело, это против уличных хулиганов и будущего супруга, если достанется из неуравновешенных. И опять же: будет под присмотром у своего человека Манухина, а он — под его, Буравцева, присмотром. Машины меняет не реже раза в год, а калечит еще чаще.

Потом Буравцев вспомнил про звонок доктора Клюева: Зинаидины анализы в порядке. И с сыном все ладом: найдется Кольке местечко в войсках ПВО, будет охранять от разных там Рустов небо столицы. Конечно, не с того же неба свалилась Колькина противовоздушная оборона. Придется от первого винтика до последней гаечки перебрать движок одному подполковнику. Первая модель, черт знает какого года выпуска; подполковник ее, наверное, в лейтенантах покупал. Он, Буравцев, не Касьян. Это тот прочухался, проморгал допризывный период и теперь ездит в отпускное время на свидание к сыну за три тысячи километров. А мог бы запросто любоваться им через забор — в пожарной команде по соседству.

Он вез жене деньги за первую половину месяца — аванс в две сотни. В дорожном холодильнике бултыхалось пивко. И вобла имелась, и водочка была. Но Буравцев себя берег. «Водка — враг, сберкасса — друг», — любит, посмеиваясь, поучать доктор Клюев. Так что выпивка Буравцеву была нужна не в виде продукта первой и каждодневной необходимости, а для радости и самосознания. Шесть Танькиных бутылок он растянет на два выходных. Да еще и угостит кой-кого, если навестят под вечерок. И еще немало положительных эмоций испытывал Буравцев, припоминая то одно, то другое. Но — нет-нет — и огорчался, вспомнив, что гораздо резвей, чем нужно, газанул с места, оставив на гудроне поблизости от бочки с квасом черные следы сажи. А все потому, что, включив сигнал поворота перед началом движения, оглянулся. Словно кто-то окликнул его: «Буравцев, а Буравцев! Это ты или не ты?» Галлюцинация, мираж, бабушкины сказки. Кто его мог тут позвать? Однако ведь обернулся — и увидел, к а к идет к своей «девятке» та женщина. Ноги ставит по одной линии — будто на канате. И костюмчик у нее валютный. Но что-то покинуло эту женщину: оболочка осталась прежней, а вот содержание улетучилось. Буравцев представил, как она сейчас сядет в свою машину, поедет и все время будет с вопросом, недоумением и, может быть, обидой смотреться в панорамное зеркало, которое искажает пространство и расстояние, — и газанул, словно салага, оставляя позади черных и жирных червяков, сползших с колесной резины.

Но что ему эта незнакомая женщина? Да и не себя, стреноженного, пожалел Буравцев. Нет, нет. Это вспомнилась опять Танька из «Овощей — фруктов». Как ринулась сегодня животом вперед, будто сто лет назад. Легкая и смелая, как тогда, а не нынешняя, в стоптанных мужских полуботинках, под ногтями — траур по розовенькому маникюру. Что осталось при Таньке, так это ее черная сумка. Дерматиновая. Тьфу! И чего она ее не выбросит к такой-то матери?..

На участке Зинаида была одна — закручивала банки черной смородины, перетертой с сахаром. Когда в разгаре зимы Буравцев загребал столовой ложкой это ароматное месиво и разбалтывал его в кружке крепкого чая, витамины начинали бегать по всем жилкам и клеточкам. Над садовым товариществом сгущался ласковый вечер. Было в нем много до умиления знакомого: бормотание телевизоров, детские вскрики, звяканье посуды, удары молотка. Где-то лениво перебрехивались собаки. Далеко — на выезде, определил Буравцев, там, где общая стоянка, — неумелая рука регулировала обороты двигателя. И вся эта вечерняя разноголосица не мешала Буравцеву, потому что столько еще было вокруг свободного пространства — неба с его застылым, полнейшим безмолвием, лесной глубины за металлической оградой участка, — что он слышал, как под потолком, в дальнем углу веранды, как бы жалуясь на неволю и одиночество, зудит комар.

— А где? — спросил Буравцев.

— Валюша у Гужавиных. Там девочки собрались, — обстоятельно отвечала жена. — А Колька мяч гоняет… — На подбородке у Зинаиды и на щеке он увидел красные полоски, будто царапины. Конечно, это были следы смородины — он сразу догадался, но еще прежде возникло воспоминание, от которого стало не по себе. Зинаида отодвинула банку, положила поверх крышки узкую ладонь. — Я им велела вернуться к десяти. Скоро будут…

Как обычно, когда Буравцев приезжал из города, она первые минуты держалась настороженно. Вот и сейчас, придерживая банку, глядела мимо него, на лыжницу в ярко-синем тренировочном костюме, совершавшую кульбит на фоне отлакированной горной белизны. Плакат прикнопила к стенке Валюха, а Зинаида его всякий раз в такие минуты разглядывала. Он привык к этой отчужденной выжидательности. Знал: скоро отойдет, остынет, обмякнет. Но сейчас Буравцева неожиданно разобрало: «И чего кобенится? Я же чище святого духа!» Прямо с порога, в два широких шага приблизился к жене, притянул ее к себе. Губы у Зинаиды были тугие и холодные. Когда отстранился, увидел, что она стоит с закрытыми глазами. Поди пойми-разбери: терпит, ненавидит, снисходит? Или так счастлива, что прямо аж обмерла от его прикосновенья? Буравцев усмехнулся, разжал руки. Зинаида словно выпорхнула, мгновенно оказалась на крыльце, прошелестела в высокой траве под окнами веранды.

Ужинали поздно, потому что ребята долго возились в душе. Первым мылся Колька. Было слышно, как он фырчит, смывая с себя футбольную грязь. Валюха, как узнала про секцию самбо в «Локомотиве», кинулась бороться с отцом. Буравцев никаких приемчиков не знал, в молодости занимался боксом, удар у него был поставлен, борьба же — совсем иное дело. Он просчитался, думал, что справится с дочкой без натуги, но не тут-то было: скрутил Валюху не сразу. Не потому, конечно, что сил не нашлось, не получалось как следует ухватить ее: выворачивалась, здоровая кобылка, ловкая. Пока они возились, Колька покончил с душем, стал рядом и молча, с улыбкой смотрел. Кудрявый, толстогубый, добрый. Вот с сыном Буравцев бороться бы остерегся: Колька мог и задавить.