Михаил Каминский - Переполненная чаша

За ужином Буравцев пропустил пару рюмочек, потом добавил пивка и самую малость захмелел. Поэтому, когда легли, он потянул Зинаиду к себе, заранее сатанея от ожидаемого отказа. Но жена не сопротивлялась. Только на секунду замерла и, будто в темный омут, ринулась навстречу, прижалась, извиваясь гладкой змейкой, обжигала знакомыми, тысячу раз изведанными, однако не надоевшими поцелуями — жадными и колкими.

Потом Буравцев долго не мог заснуть. Лежал неподвижно, закинув руки за голову, прислушивался к ночным шорохам за пределами хозблока. Стены из березового шпона излучали мягкое сияние — никакого сравнения с обоями.

Зинаида тихо и ровно дышала, уткнувшись в его плечо. Доверчивая и преданная. В такие минуты он был ей особенно благодарен. Когда она к нему без задних мыслей, а вот так, открыто и беззащитно, все у него потом ладилось и шло как по нотам. Буравцев давно понял, что существует прямая связь, какая-то непостижимая для его ума з а ц е п л е н н о с т ь между их отношениями с Зинаидой и всей остальной жизнью. Все между ними хорошо — и судьба, словно в поощрение, преподносит почти каждый день подарки больших и малых размеров. Но стоит ему… Ведь было же так, что едва не рухнуло все-все: и квартира, и накопления, и такая удачная работа, и даже семья чуть не рассыпалась в прах. Кто виноват? Конечно, он сам, один в ответе за свою бывшую кобелиную сущность, которую посчитал любовью. Может, и не случилось бы всего, да такой был болван, поставил в квартире для удобства параллельный телефонный аппарат, чтобы, значит, не мчаться на звонок из одного угла трехкомнатной квартиры в противоположный. Со стороны посмотреть — обыкновенное и довольно распространенное удобство, но это же со стороны. На самом же деле из-за этого параллельного аппарата едва не закончилось буравцевское семейное благополучие. А было так: позвонила Танька из «Овощей — фруктов». С ней был уговор соединяться по телефону только в самых крайних случаях, но это же Танька, нельзя было ей доверяться. Буравцев тогда как почуял, что именно она звонит: подбежал к телефону, что висел в коридоре, крикнул жене: «Я послушаю!» Тут же наглухо прижал трубку к уху. Танька в разговорах по телефону часто давала себе свободу: «Ой, миленький, умираю!», «Ой, родненький, кончаюсь!» За красивыми словами она, как говорится, не гналась. Поэтому Буравцев сухо и деловито произнес: «Вас слушают». Но Танька ничего не поняла, закурлыкала свое фирменное: «Ой, миленький, приходи скорей, я умираю!» Нет чтобы как-нибудь завуалированно, что, мол, жду там-то и во столько-то, — она без всякого соображения верещала: «Ой, умираю! Ой, родненький, скорей, скорей!» Они с Танькой виделись накануне в той самой кладовке, где халаты и весы с гирями. Буравцеву, понятно, польстила такая ее неугомонность, однако же уговорил зазря не рисковать: если, мол, смогу — приду, а нет — так нет. Как раскаленную, бросил он трубку и направился к жене на кухню, сочиняя предлог, под который можно без скандала смыться на час-полтора. В общем-то, решил он, сочинять что-то сногсшибательное нельзя; есть у него на все случаи жизни торопливые клиенты с засоренными карбюраторами и отказавшими бензонасосами. Он уже сделал недовольное лицо: у других выходные как выходные, а ты… Но тут увидел черную телефонную трубку на белой скатерти кухонного стола и белое-белое лицо Зинаиды. И вспомнил: параллельный аппарат!

«Давно это у вас?» — спросила жена. Причем спросила таким спокойным голосом, будто поинтересовалась самым что ни на есть пустяком. А он, попавшись на этот крючок ее притворства, по-идиотски брякнул сущую правду: «Два года. С майских третий пошел…»

И тогда Зинаида задышала часто-часто, шумно, со всхлипами. И, как в кино, из угла ее рта, булькнув, вытекла струйка крови. Тонкая темно-алая полоска обогнула подбородок Зинаиды и сорвалась на ее белую кофточку, на белую скатерть, на черную трубку, а потом, когда жена стала падать, — и на ярко-желтый линолеум…

Вот тогда-то Буравцев и почувствовал на своей шкуре эту з а ц е п л е н н о с т ь. В один момент все у него рассыпалось, расползлось, разъехалось. Пока Зинаида лежала в больнице, он едва не угодил в тюрьму. Один клиент, которому Буравцев всего-то поменял фильтры и масло, в ста метрах от мастерской, на углу, влетел в такое дэтэпэ, что уже ему не потребовалась страховка, — отказали напрочь тормоза. Следователь почти не лез в техническую сторону: он сразу скумекал, что в этом направлении не разобрался бы сам генеральный директор ВАЗа, поскольку от машины остался винегрет из узлов и деталей. Следователь, как дебильный баран, добивался одного: «Имелась между вами, Буравцев, и клиентом ссора или не имелась?» Подозревал, чудак, что такой мастер способен нарочно покалечить машину, из злости или мстительности перекусить зубами шланг тормозной системы.

В следственный отдел вызывали через день. Каждый вечер Буравцев ездил в больницу. Там тоже поначалу была грандиозная морока. Зинаида, пока заявилась «скорая», и потом, когда везли, потеряла уйму крови. Какая у нее группа, никто не знал. А первой группы, которая годна для всех, в больничном холодильнике не оказалось. Положение достигло жуткой кульминации. Буравцев плакал, грозился, что не будет жить, покончит с собой, и тогда врач «скорой» по фамилии Клюев дал свою кровь. Через стекло реанимации Буравцев видел, как врач раздевается и ложится рядом с Зинаидой на дополнительный хирургический стол — худой, бледнокожий и жилистый, обросший рыжими волосами. Буравцев понимал, что доктор Клюев — спасенье и счастье, но все равно ему мутило от мысли, что из такой огненно-рыжей костлявой обезьяны кровь прямым потоком направится в е г о Зинаиду.

Буравцев таскал жене икру, гранаты и телячью печенку с базара. Потом потребовалось какое-то импортное лекарство для поднятия гемоглобина, а достать это лекарство оказалось сложней, чем купить новенький «мерседес». И тут неожиданно опять помог доктор Клюев. «Ты чего стараешься? — спросил его Буравцев. — Меня посадят, так что я твоим «Жигулям» не помощник. Учти» — «Я учту, — пообещал Клюев, — так что ты отсиживай свое без волнения: как-нибудь починимся сами. А насчет Зиночки… Мы ведь с нею теперь не чужие». Буравцев понял: доктор намекает на подаренную кровь. Едва удержался, чтобы не врезать рыжему доходяге в веселый его глаз. За «Зиночку».

Стало довольно прохладно; так бывает во второй половине августа: ночи или душные, грозовые, или, наподобие нынешней, напоминают про осень. Грибная пора. Набухла темным соком последняя малина. Буравцев впервые ощутил, как она срывается с куста, сама, и падает в его ладонь или мимо. Вот так же легко опустошалась в те дни его жизнь: Зинаида лежала в больнице, после сорока часов-в реанимации еще одиннадцать дней плавала между жизнью и смертью, а дома и на работе у Буравцева одна беда подталкивала в спину другую. Пришли с АТС и стали допытываться, каким образом в обыкновенной частной квартире оказался телефон с номером, предназначенным для лодочной станции в парке культуры. Колька отнял у какого-то пацана велосипед, покатался и бросил, а где — не мог вспомнить, и мало Буравцеву было следователя в районной прокуратуре, который шил ему покушение на чужую жизнь с последующими строгими годами, стали еще таскать вместе с сыном в детскую комнату милиции. Потом загорелся цветной телевизор и нанес общего убытка на тысячу восемьсот сорок три рубля. Госстрах отказался возмещать из-за вины владельца: не оставляй в свое отсутствие включенный аппарат. Касьян сказал, что можно стребовать деньги с завода, который производит самовозгорающуюся продукцию, да возни много. И нет уверенности, что победишь. А Буравцеву было не до победы над телевизионным заводом. Зинаида, оклемавшись, возвращала его передачи, даже не распаковывая. Заболела желтухой Валюшка. Жена в одной больнице, дочь в другой, отец на допрос, сын на дознание. В общем, самая пора наступила искать Буравцеву качественную веревку, чтобы не сорваться, чтобы наверняка. Но он распорядился собой иначе. Рухнул в ноги к хитроумному Касьяну: выручай, бери любую цену, только спаси! И все, вплоть до примирения с Зинаидой — пусть внешнего, для видимости, а больше для детей, — обошлось тогда Буравцеву в пять косых. Как распределил Касьян деньги, кому сколько отстегивал, чем поживился сам, Буравцеву было безразлично. В одном только он утвердился: тонут до смерти только жлобы, потому что не могут расстаться с копейкой. А он мог, потому и выплыл Касьян спас его почти без последствий. Даже Таньку из «Овощей — фруктов» взял на себя. Мол, телефонный номер принадлежал мне, забыл предупредить любовницу — и вот такое недоразумение, такой, по существу, кошмар. «А как мы про два года оправдаемся? — с тоской спросил Буравцев. — Я же брякнул: в мае два исполнилось, третий пошел». — «Гигант! — охарактеризовал его Касьян. — Ведь снабдил же создатель золотыми руками такого правдивого и непосредственного. Ну-ка, напряги извилины. Ты сколько времени у меня работаешь?»