Михаил Каминский - Переполненная чаша

Если бы с последней их встречи не минуло столько дней!..

Конечно же вечером она позвонила Катьке и призналась в слабости: «Не могу с собой справиться». Хорошилова не отругала, не поиздевалась. И не пожалела ее. Она произнесла тоже «загадочным», но иным, чем у Антонины, голосом:

— Ты заслуживаешь счастья, Гертруда.

— Ну ты даешь, подруга!

— Да, заслуживаешь. Именно ты. В тебе, милая моя, естественно и неразрывно соединилось то, что составляет человеческую сущность: чистота и грязь, прекрасная душа и физическое уродство.

От последних Катькиных слов Грация вспыхнула: они с Антониной что, сговорились? Но — странно! — не обиделась на Катьку…

Дубровин пробыл у нее часа полтора, однако и за это малое время квартира успела по новой пропитаться им: его голосом, его шагами, дыханием. Опять Грация ощущала его прикосновение даже тогда, когда он уже исчез за порогом; снова в пронизанном лучами заходящего солнца воздухе плавал вместе с пылью стылый запах его одеколона. Дубровин ушел, нет — вышмыгнул в дверь, предварительно послав ее выглянуть, безопасно ли пространство для бегства, но и остался в ее доме множеством своих проявлений и примет, незаметных, почти намеков, и вполне материальных — вроде его мягких вельветовых тапочек, выглядывавших тупыми мысками из-под тумбочки в прихожей.

Грация кидала из шкафа в чемодан то, что собиралась взять с собой в отпуск, порой принималась плакать, не утирая слез, иногда встряхивала двухцветной копной волос, как бы отбрасывая печали, пыталась улыбаться — именно тогда, ощущалась соленость медленно сползавших от глаз к уголкам рта капель — и, как часто бывало, сравнивала две жизни, две судьбы — свою и Катькину. Тысячу раз уже сравнивала, но это ей не надоедало, больше того — стало необходимостью, и вот в тысячу первый раз Грация вновь обнаруживала: мы с нею разные, однако при том осознавала, что они с Катькой — два плода с одного и того же дерева, выросшего из бедности, запретов и ограниченных желаний, порожденных скудными возможностями. Это Антонина с первых младенческих шажков и до сегодняшней своей перезрелости имела право не довольствоваться тем, что ей доставалось от жизни. Это Юлия могла часами мечтать о Париже, пролеживая тахту в городской квартире или отвернувшись к стенке на дачном диване. Генеральские внучки! А им с Катькой оставалось только завидовать и, скрежеща зубами, пережевывать стародавнее и лживое: «А нам этого и не надо».

Впрочем, у Катьки на все вопросы был один ответ: виноват Дмитрий Иванович Власихин. «Слыхала, подруга, от меня про такого? Вла-си-хин… Ну! Вот к нему и обращайся, дорогая».

Конечно, этот Власихин Дмитрий Иванович, судя по всему, переехал Катькину еще совсем молодую тогда жизнь, как тяжелый каток веточку мимозы на асфальте. Сама Хорошилова так говорит: про каток и мимозу. И непременно смеется. В глазах же у Катьки, когда, насмешничая, она вспоминает Власихина, медленно ворочается болотная тоска. А на языке, как на раскаленной сковородке, прыгает короткое слово: «ходок». Хорошилова поясняла: «Из тех, что приходят к тебе в жизнь и — уходят, ничего не оставляя после себя. Ни радости, ни тепла, ни света. Только усталость и воспоминания, как вопила во время чистки без наркоза, а врач-подпольщик умолял: потерпи, потерпи! Боли не помню, а вот свой визгливый голос — в доскональности. Ну и противный он у меня, голос!»

Когда Хорошилова рассказывала о Власихине — а к нему она возвращалась довольно часто, — Грация жалела ее без оговорок. Восемнадцать лет, десять классов и два года обучения фельдшерскому искусству — вот и вся арифметика, с которой Катька встретила высшую математику в лице заведующего райздравотделом Дмитрия Ивановича Власихина. Он ее увез на собственной машине прямиком с выпускного вечера. Почудилась девчоночке любовь и судьба, а Власихин оказался обыкновенным «ходоком», только Катька тогда еще не знала этого слова. Сначала она не смела даже пропищать о себе: Дима — заметное лицо в районе, имеет ли новоиспеченная сельская фельдшерица право в таких обстоятельствах заявлять о своих претензиях? А потом Катька стала привыкать к мысли: эта несчастливость ей написана на роду, и никуда от нее не деться. В действительности же несчастным был сам Власихин. Правда, в ставшие уже далекими юные годы Катька еще не знала, что от таких, как он, надо держаться подальше, бежать сломя голову. Несчастным помогают, чтобы замолить свои грехи, но влюбляться в них опасно: несчастливость — приставучая зараза…

Все вещи уместились в один-единственный чемодан, хотя поначалу казалось, что и то нужно, и без этого не прожить. Грация поставила чемодан в прихожей — он загородил вельветовые тапочки Дубровина, вернулась в комнату, опустилась на стул перед темным экраном телевизора. И руки ее сами собой легли на колени в извечном жесте уставших женщин: ладонями вверх, с полусведенными в щепоть пальцами. Из мужчин только у доктора Вольского бывало так же: после операции он, спиной к окну, садился за свой стол в маленьком кабинетике с покрытыми масляной краской стенами и закрывал глаза. Руки его безвольно покоились на столешнице, словно бы умоляя не трогать их.

За ночь расцвел шиповник. Его тонкие ветки качались под самым окном.

Грация проснулась, подбежала к окну и увидела: вчерашние бутоны распахнулись фиолетовыми и белыми лепестками. Цветы были такими большими, что Грация запросто могла бы перепутать их с розами. На рынке — в городе, конечно, а не здесь, в Пуховке, — она так бы и спросила: «Сколько стоят ваши розы?» И ей бы сказали: «Женщина, это шиповник, а не розы. Ты что, слепая?» А Грация поправила бы очки и согласилась — безропотно, вежливо: «Да-да, естественно, это шиповник. Простите. Я ведь и правда неважно вижу».

На самом деле она видела хорошо, то есть почти нормально, потому что плюс полтора — это совсем не страшно, успокоила ее врачиха, и можно вполне обойтись без очков для постоянного ношения. Очки, сказала врачиха, вам нужны, чтобы читать. Но Грация попросила сразу выписать два рецепта — и для чтения, и на другие — п о с т о я н н ы е — очки, потому что, подумалось ей там же, в глазном кабинете, очки в хорошей оправе, с круто изогнутыми, как бы надломленными дужками, дополнят ее образ, облик, легенду. Дело в том, что в начале весны Грация создала себе имидж. Без этого имиджа жизнь превратилась в очень уж поганое существование, а с имиджем стало легче и даже интересно: постоянная, порой — ежеминутная, игра, словно тебе пять или шесть годков, все просто и понятно, и даже школа еще не успела сжать тебя в своих безжалостных объятиях.

И все, конечно, из-за Дубровина. Грация находилась в состоянии затяжной ссоры с ним еще с праздничного вечера в честь Восьмого марта. Конечно, они встречались все это время, но едва ли Дубровин знал до конца, что у нее на сердце. Он ведь даже имиджа ее сначала не заметил. Взял в руки очки, повертел-покрутил, пуская блики на новые — фиолетовые, с крохотными белыми цветочками — обои, и сказал: «Мартышка к старости…» Он больше ничего не произнес, подлец, остановился, но Грации и этих двух слов было достаточно. Слезы полились, как из пипетки, если ее неаккуратно нажать: такая частая-частая и монотонная капель…