Михаил Каминский - Переполненная чаша

Наконец, после многих других хорошо знакомых и уже ставших поэтому приятными для Грации звуков, в самом дальнем конце деревни, у магазина, начинал заводить грузовик Толик Фирсов. На крытом кузове его машины, над кабиной, узкими черными буквами было выведено по брезенту слово «Люди», но за спиной Фирсова ни одного человека Грация никогда не видела. Над задним бортом обычно возвышались картонные ящики или туго набитые дерюжные мешки. Порой в полутьме кузова Грация различала тускло белеющие ноги опрокинутых навзничь мясных туш — и тогда быстро отворачивалась. Под брезентовой крышей возил Фирсов и капусту, и контейнеры с хлебом, и многое еще чего из продуктов. Но только не людей. И лишь в кабине, рядом с водителем, видела Грация всегда одного и того же человека — экспедиторшу Софью Григорьевну. Это была невысокая, широкобедрая и грудастая женщина, крашеная — несомненно! — блондинка, которую выдавали черные брови, расположившиеся широкими сплошными линиями, как бы проведенными плакатным пером. Хозяйка говорила Грации, что у Толика Фирсова с Софьей Григорьевной роман. Правда, хозяйка называла их отношения совсем иначе, но, поселившись в деревне, Грация взвалила на себя еще один имидж — под условным названием «дурочка из тихого сельского переулочка», и он, этот новый имидж, не позволял потворствовать пошлости. Конечно, очкастая аспирантка тоже могла бы отринуть формулировку хозяйки, но этот имидж, как сказала бы Катька Хорошилова, здесь был совершенно no pasaran. Да очкастую аспирантку хозяйка просто-напросто и не увидела бы. А Грация не желала проживать в чужом доме невидимкой и, чтобы обозначиться, поначалу собиралась объявить хозяйке о своих страданиях на почве клаустрофобии — мол, приехала сюда, чтобы излечиться от боязни закрытого пространства: здесь не город, тут такой простор, столько воздуха, и небо высокое-высокое! Но, присмотревшись к старой женщине с выпирающим животом и толстыми, в переплетениях набухших вен, ногами, она быстренько сообразила, что клаустрофобия тоже не пройдет. Хозяйка наверняка бы крепко матюкнулась, услыхав про клаустрофобию. Это в лучшем случае. Вот и пришлось Грации прикинуться в бревенчатой столетней избе милой и чистенькой тихоней, потому что оставаться самой собой после Международного женского дня она уже не могла: холодно, пасмурно, и веревка с потолка мерещится. Лучше уж таскать на себе груз из двух имиджей — в какой-то момент один из них, может быть, потребуется и даже придет на помощь.

А вообще-то ей было нелегко с этим двойным грузом. Еще в Москве, водрузив на переносицу очки, Грация почувствовала: что-то с ней произошло. Имидж, оказывается, не только давал, но и т р е б о в а л: образ и облик, которые она сама же сочинила, полегоньку захватывали ее в плен, переконструировали и наполнили соответствующим — новым — содержанием. Грация ловила себя на том, что в голову приходят слова, раньше, конечно, известные и живущие где-то внутри, в том месте, где положено находиться словам, но, как сказала бы Катька Хорошилова, не пользовавшиеся спросом. Это совсем не значило, что она, к примеру, заговорила языком придуманной аспирантки. Может, таких аспиранток, какая возникла в ее воображении, когда надежда на Дубровина из восклицательного знака превратилась в вопросительный, и вовсе не существовало, но эта ученая дама внутри Грации то и дело приобретала право голоса и могла вдруг произнести нечто удивлявшее не только окружающих, но и лично ее, владелицу имиджа. Обидевшись как-то на Симкину, заместительницу Дубровина, Грация сказала, что та похожа на беременную камбалу, и все поразились, как это раньше не замечалось, что Симкина — камбала во плоти: широкая в талии, с маленькой головкой и сходящейся книзу линией ног, стянутых к тому же сужающимися юбками. А рассердившись на медленно соображающего Сему Фуремса, Грация пожаловалась Катьке: «У него хоть костер на голове разводи», и это определение, похожее на всем известное и в то же время ее собственное, поразило и немного даже испугало Грацию.

Ну ладно бы только слова. В конце концов, от обиды или злости можно моментально сочинить и что-нибудь похлеще. А тут Грация стала ловить себя на том, что и думает, и поступает как-то не так, неправильно, подчас чуть ли не вопреки намерениям или желаниям. И в Пуховке ей стало еще трудней, и порой Грация даже терялась: «Куда же подевалась я — настоящая?» И начинала размышлять: мол, человек не однажды меняет свою сущность. В шестнадцать, допустим, лет он совсем иной, чем в десять. В тридцать может и не узнать себя шестнадцатилетнего. Дерево растет, наливается соками, наряжается в листья и сбрасывает их, тянется к небу, сохнет, замерзает, теряет кору, залечивает раны живицей, гниет, падает на землю — и всегда оно то же самое дерево, только время ввинчивается в него все новыми и новыми годовыми кольцами. Зверь тоже остается зверем, как бы ни трепала его жизнь. И даже при самых благоприятных обстоятельствах, даже достигнув звериного мафусаилова века, по существу он все тот же. А человеческая личность склонна к переменам, перевоплощениям, потому что только людям дана способность спорить с собой, сравнивать свои поступки с поступками других, презирать себя и гордиться собой..

Второй, сельский, имидж появился у Грации не только из-за хозяйки. Гуляла как-то она по Пуховке, рассматривала дома, заборы и палисадники, качели и скамейки у калиток. Золотая цепочка на шее. Очки болтались на шнурке, потому что через их стекла все расплывалось, как в неотрегулированном театральном бинокле: ни актерских лиц, ни фальшивых бриллиантов — сплошная муть. Сестрицы Михановские подвели Грацию. Пару дней Антонина и Юлия поторчали на даче — и скоренько смылись в Москву, на прощанье помахав рукой и ей, и своим детишкам, и родителям. Всем. Образовалась пустота. А Грации ой как надо было разрядиться, рассказать кому-нибудь о себе и послушать о чужих горестях. О радости люди стали распространяться меньше и реже, то ли боясь сглаза, то ли ее, радость, жизнь отпускает теперь исключительно гомеопатическими дозами…

Впрочем, при чем тут Антонина и Юлия? Грация подумала — и поняла: есть только один-единственный адрес, где ее услышат и поймут. И посочувствуют, и расплатятся своей собственной жизнью, расплатятся щедро, даже слишком, но это и хорошо, потому что Грация умела слушать, и, в конце концов, ее личные неприятности растворялись в омуте чужих бед. Конечно же Катькиных, чьих же еще. Но Хорошилова в данный момент была далеко, в Москве. А она, Грация, — тут, наедине с собой, и вот, чтобы избавиться от себя, занудливой самоедки, отправилась бродить воскресным утром по деревне. Было около одиннадцати, но по случаю выходного дня в Пуховке царствовали тишина и лень. Коровы натужно сопели и коротко взмыкивали в сараях. Козы, уткнув острые подбородки в землю, нервно кружили на веревках вокруг деревянных колышков. Грация дошла до конца деревни и, не задерживаясь у богатого, в пять окон с узорными наличниками дома экспедиторши Софьи Григорьевны, свернула в сторону. Здесь уже не было и намека на асфальт, с обеих сторон вольготно расположились лопухи и воинственно торчали пики сизой лебеды, и дома в этом конце деревни стояли невзрачные, словно отдав весь достаток и всю красоту главной улице, где жили сотрудники дома отдыха, которых хозяйка во весь голос обзывала жульем. Впрочем, Грация и без обличительных воплей своей хозяйки догадывалась: почти все они, особенно работники кухни и столовой, воруют. К концу дня пуховские тащили в деревню тяжелые сумки, везли на тележках, а то и приторочив к седлам велосипедов или перекинув через рамы, рюкзаки, узлы, котомки. Иногда вслед за ними, прогибая спину и далеко вытягивая морду, исходя слюной, крался Гришка — патлатый и худой пес, живший под заброшенным строением на территории дома отдыха вместе со своей подружкой по кличке Белка. Правда, в деревню Гришка проникать не решался: здесь его травили и жители, и местные собаки. А потому пес останавливался на опушке, но еще долго, подаваясь мордой вперед, словно бы пытался удержать удаляющиеся запахи.