Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она однажды призналась доктору Вольскому: «Мне трудней, чем другим, еще и потому, что все они, у нас в палате, болтают наперегонки, а я молчу, молчу, молчу».

Собранные в щепоть, уставшие пальцы Вольского мелко зашевелились, словно перебирая что-то невидимое. «И о чем ты молчишь?» — спросил он. Грация пожала плечами: «Не знаю… А разве можно о чем-нибудь молчать?» — «Именно так, — сказал доктор. — Молчат, когда есть о чем поразмыслить. Болтают же от пустоты и одиночества».

«Будто бы», — Грация не поверила. А Вольский и не собирался ее убеждать. Никакой бурный фонтан из слов не сравнится со слабеньким ручейком мыслей и чувств.

Временно прописанная в сельском переулочке дурочка не стала спорить с хозяйкой, хотя и была процентов на сто пять уверена, что роман Фирсова с Софьей Григорьевной — досужий вымысел, иначе говоря — сплетня. Просто они ездят довольно часто вместе, шофер и экспедиторша, вот и возникли некоторые основания для фантазий на их счет. Нет, не может милый, славный мальчик Фирсов, которого от мала до велика в деревне зовут Толиком, находиться в каких-либо отношениях с женщиной вульгарного облика Софьей Григорьевной. Разве только в служебных.

«Грязь все это, дорогая моя», — заявила бы, поморщившись, в ответ на хозяйкину инсинуацию аспирантка. А дурочка промолчала и даже бровью не повела: считайте, мол, что я этих выражений ваших не знаю и тем более не понимаю. А между тем эта новоиспеченная дурочка вспомнила, как назвала Катька Хорошилова ее отношения с Дубровиным, когда они только-только возникли. Грация первым делом прибежала к Катьке и все выложила про себя и Дубровина. Поздравь, мол, подруга, с внезапным и неизвестно что обещающим романом. Она ждала от Хорошиловой расспросов, любопытства. Еще бы — железобетонный Дубровин и вдруг оказался таким же «ходоком», как все. Но Катька не оживилась, а, наоборот, загрустила. Она ведь далеко не всегда предсказуема, Катерина. Ждешь одно, получаешь другое.

«Грязь все это и суета, — сказала Хорошилова. — Грязь, мусор, помои, нечистоты… что там еще? И дети от этого не рождаются…» Она закуталась в платок, стянула им плечи, спину, сжала руками на груди — такое извечное бабье движение, когда холодно и неуютно. Почти у всех одинаковое — будто матери наделяют им дочерей через гены или награждают как приданым.

«А я всегда хотела детей, — продолжала Катька, ежась, наверное, от колючести платка. — Чтоб обязательно четверо: два мальчика и две девочки. А муж — сначала младший лейтенант, потом лейтенант старший, капитан и так далее. До генерала включительно. Можно остановиться на полковнике. И сейчас хочу жить в дальнем гарнизоне, на Крайнем Севере. Белое безмолвие. И никаких знакомых по прежней жизни…»

Об этом безмолвии Грация слышала от Катьки сто раз. Спрашивала: «И что ты там будешь делать, в суровом заснеженном одиночестве? До появления четверых детей, естественно». — «Ублажать мужа, вот что буду. — Ответ у Хорошиловой был заготовлен давно. — Со всех сторон стану его ублажать. И спереди, и сзади, и с боков. Освою гитару, научусь эсперанто и куплю толстую поваренную книгу»…

Грация слушала ее и думала: «Катька, Катька, милая моя Катька, ты ведь зря притворяешься. Ты и в самом деле стала бы замечательной женой своему лейтенанту и доброй матерью многочисленным детишкам. Все это есть в тебе, да изначально растоптано, осквернено «несчастненьким» — хитрым, подлым Власихиным». Конечно, представлялось иначе, совсем по-другому: бедный Дмитрий Иванович давно не любил свою жену, однако расстаться с ней, смертельно страдающей от астмы, не мог по причине своего огромного мужского благородства. Действительно, как можно бросить тяжелобольного человека? Иногда у Хорошиловой возникали сомнения: одна ли астма причина тому, что на любовь к Власихину ей отпущены короткие часы? Дима умело гасил ее сомнения: «Ну, подумай сама, мог бы я так часто встречаться с тобой, если бы у меня дома было все иначе?» И Катька снова начинала безоговорочно верить ему, надеяться, что жена Димы выздоровеет и освободит его от моральной ответственности и что в районе благословят их любовь и начнется другая, достойная жизнь, без тайных свиданий в чужих домах, после которых Хорошилова так долго стояла под душем, что Власихин начинал испуганно скрестись в тонкую дверь ванной комнаты и сдавленно шептать: «Ты там жива, Екатерина?»

Она же частенько мертвела от мысли, что в любую минуту могут заявиться хозяева квартиры, что надо запоминать, где и как лежали вещи, а потом класть их в точности на прежние места. И уносить свое полотенце. Острые струи воды больно впивались Катьке в плечи и грудь, а она хотела, чтобы было еще больней, закидывала голову, чтобы вода смыла слезы, и не отвечала перепуганному Диме.

Но проходило несколько дней, Власихин вызывал ее телефонограммой из фельдшерского пункта, и Катька лезла в кабины, а то и в кузова попутных самосвалов — не было времени дожидаться рейсового автобуса, а то брела пешком двенадцать километров. А между тем ее любовь к Диме сгорала под всепонимающими взглядами окружающих; от унижения и страха Катька все явственней начала догадываться, что ничего и никогда в их отношениях не изменится. А тут еще доползли слухи о прежних увлечениях Власихина. Однако все оставалось, как и было, но не только сила инерции тащила Хорошилову через насмешки и по разбитым дорогам, — она уже не представляла иной жизни: без Димы, без надежды, связанной с ним. Что останется, если Власихин исчезнет?

Окончательно Катька прозрела, когда он позвал ее к себе. Это случилось впервые; его жена и раньше уезжала в санаторий, но дом Власихина был под запретом, а на этот раз он поступил так лишь потому, что Катька начала избегать его. «Я понимаю тебя, — попробовал, как всегда, утихомирить Катьку Власихин, — тебе трудно, больно. Но и мне чертовски нелегко. Подожди еще немного». — «А я уж все жданки съела», — отрезала Катька.

Власихин сам сидел за рулем «Волги», а Катька сжалась в комок за его спиной, чтобы он не видел слез, хотела выглядеть спокойной и независимой. «Ладно, — сказал Власихин, — сделаем так: сегодня вечером ты придешь ко мне. Ты поймешь, я ничего и никого не боюсь. Ты должна мне верить, как прежде». Катька обняла Диму за шею, поцеловала в приглаженную макушку и выскочила из машины. «До вечера!» — крикнул он и дал газ.

Власихин предупредил ее, что дверь квартиры будет незаперта и звонить не надо, чтобы не задерживаться на лестничной площадке, однако Катька забыла об этом и нажала кнопку звонка. Глазки в дверях со всех сторон пристально и с неодобрением следили за ней. Эти одноглазые чудовища загипнотизировали Катьку так сильно, что за порогом Диминой квартиры она почти без сознания опустилась на пол. Черный туман всколыхнулся от слов Власихина: «Какая же ты глупенькая. — Он подхватил ее с пола и снова прошептал: — Какая же ты у меня замечательно глупенькая…»