Михаил Каминский - Переполненная чаша

Хорошилова так часто вспоминала эту историю, что Грации уже давно казалось: она, история, — не только Катькино достояние, но и ее собственное. Поэтому, наверное, Грация до самых мелких и незначительных деталей представляла, как Власихин поднял Катьку, как вел ее, поддерживая за плечи, в комнату, усадил на тахту, заботливо подсунул под спину большую атласную подушку и выскользнул на кухню. Он чем-то там звякал, что-то ронял, а Катька постепенно приходила в себя, и когда туман, скрутивший ее в прихожей, окончательно рассеялся, Катька едва удержалась от крика, потому что со всех сторон на нее глядели чьи-то глаза, множество глаз, в густых ресницах, с морщинками в уголках и чуть прищуренные. Они пристально взирали на Хорошилову со стен, были за стеклами серванта и книжного шкафа, щурились с туалетного столика — везде, куда бы она ни поворачивалась, ее встречали эти глаза. Они следили за Катькой не мигая; десятки взглядов спрашивающе скрещивались на ней: «Кто ты? По какому праву оказалась здесь?»

Власихин шебаршил и звякал чем-то на кухне, а Катька пряталась от этих взглядов: опускала голову, зажмуривалась, глядела в потолок. Потом прятаться надоело. Откинулась всей спиной на подушку, выставила подбородок: «Чего уж тут! Да, пришла к твоему Власихину. Сам позвал. И гони не гони — не уйду!»

Наконец, шаркая тапочками по натертому до сияния паркету, Дима вполз в комнату с подносом, над которым возвышалась бутылка вина. Два фужера чешского стекла, вытянутые, в легких, летучих штрихах гравировки, розово искрились. Вокруг ровненьким хороводом расположились мелкие тарелочки. Катька не разобрала, что в этих тарелочках, не успела — гнев и веселье рука об руку заплясали в ней. Вскочила с тахты, потянула поднос к себе. Власихин не отпускал, лицо его из добренького, улыбающегося сделалось испуганным и сосредоточенным, он смотрел на поднос, на дорогие фужеры. Катька рванула поднос — зазвенело стекло, Дима разжал пальцы и застыл, как манекен в витрине универмага, аккуратненький манекен, в коричневом костюме, при рыжем галстуке, с нелепо раскинутыми руками. И в тапочках. А Катька взяла да и с размаху опустила поднос на тумбочку, прямо на глаза, укорявшие ее из-под тонкого прозрачного стекла.

«Никогда, — признавалась Грации Катька Хорошилова, — я не чувствовала себя рядом с Димой так отчаянно свободно, как в ту ночь. Забыла обо всем. И о страхе, и о своем униженном положении…»

Зато на рассвете, возвращаясь в свой фельдшерский пункт, Катька выла без слез все долгие километры, подставляя лицо колючему снегу. До самого дома ее преследовали глаза Диминой жены. Вины перед ними Хорошилова не испытывала и зла на них не держала. Все дело в самом Власихине. Это он, а не кто-то другой фотографировал жену, увеличивал изображение ее глаз. «Они были доказательством семейного лада в доме Власихиных. Только так, Горгона!» Почему Дима не убрал и не спрятал эти снимки, не имело значения. Забыл или пренебрег — все равно. Главное, что Катька узнала, какие на самом деле между Власихиными отношения и кто она такая в Диминой жизни. «И все кончилось к едрене-фене!» — так бодро завершила Хорошилова свой печальный рассказ…

Грация случайно обнаружила, что в комнате есть радио, хозяйка ничего об этом не говорила. Белый пластмассовый ящичек стоял на комоде, прикрытый вязаной, туго накрахмаленной салфеткой. Приемник Грация увидела лишь тогда, когда сильный сквозняк — забыла закрыть дверь, а окно-то настежь! — сбросил на пол сухо загремевшую салфетку и за узорной решеткой тускло блеснула металлическая округлость репродуктора.

Грации было скучно, она нажала первую попавшуюся кнопку — и вздрогнула от неожиданности: так непрошено и стремительно ворвался в тихую сумрачную комнату бодрый женский голос:

— «…церкви поблекшие иконы. Сколько же эти древние доски впитали в себя отчаяния, надежд, просьб, слез, истовости! Если бы, подобно магнитофонной ленте, они могли воспроизвести эту запись, заговорить! Что накопилось за века? Что бы мы услыхали? Интересно ведь…»

— Ничего интересного, — заверила Грация эту бодрячку. — По крайней мере, ничего веселого. То же отчаяние, те же слезы и просьбы — вот что мы бы услыхали, дорогуша.

Другая кнопка откликнулась тягучей оперной арией, тоже не соответствующей ее настроению. Грация нажала третью. Здесь неспешно, спокойно, со значительностью, присущей людям, обремененным важными знаниями, беседовали двое мужчин.

— Разве не было вам известно об аналогичной аварии на Ленинградской станции? — спрашивал один. — Там все закончилось благополучно, однако весь ход событий был примерно тот же.

— Это так, — согласился другой. — Но материалы ленинградской аварии, видно, застряли в первом отделе, до персонала они не дошли. Ведь у нас секретность прежде всего…

— У нас с Дубровиным тоже, — прокомментировала Грация. — Но главное не в этом. Главное в том, что мне здесь все обрыдло.

Хотя в дачный поселок она ходила из деревни почти каждый день, заманившие ее в деревенскую глушь сестрицы Михановские появлялись на даче редко. Сначала старшая, Антонина, готовила свои работы к выставке в зале Союза художников на Беговой: заказывала рамы поприличней, перетягивала холсты. Юлия в это время собирала, как она говорила, в командировку мужа: Стасику предложили роль на Одесской студии — офицера врангелевской контрразведки.

«Ему и гримироваться не надо, — заявил по этому поводу отец сестриц Григорий Максимович. — То, что он бандит, — за километр видно».

Григорий Максимович всегда говорил то, что хотел, произносил первое, что взбредало ему в голову, отнюдь не заботясь ни о справедливости своих слов, ни о последствиях от сказанного. И при этом не выносил, когда ему перечили. Грация подозревала, что он специально произносит какую-нибудь несуразицу, чтобы потом долго и азартно спорить с дочерьми или женой, Марьяной Леонидовной, накручивая на указательный палец вьющуюся черную прядь над виском. И почти любой спор на дачной веранде заканчивался ударом кулака по столу и громким вопросом Григория Максимовича: «Кто здесь хозяин?!»

Стасик совсем даже не походил на бандита. Тонкая кость, узкие плечи. Бледный, с тихим голосом. Марьяна Леонидовна тогда возразила мужу: «О чем ты говоришь, Гриша? Цены такому зятю нет. И постирает, и грядки прополет. Только намекни — тут же все сделает». — «А вы обрадовались, да?! — повысил голос Михановский. — Заездили мужика. Да он не только в Одессу, он скоро от вас в Турцию сбежит». — «Напрасно, Гриша, — попыталась успокоить его Марьяна Леонидовна, — Стасика никто не заставляет. Он сам. Все — сам…»

Дискуссия, как всегда, завершилась мощным ударом по дубовой столешнице. Марьяна Леонидовна заплакала, увела внучат — Лизочку, дочку Антонины, и еще двоих, Юлькиных, малышей. В большом приземистом дачном доме запахло валерьянкой. Григорий Максимович, склонив голову, яростно крутил чуб. Грация затаилась в углу веранды, чтобы ненароком не налететь на оскорбление — хозяин дачи в гневе был неуправляем. И лишь один человек, седовласый старик, родственник Михановских, вроде бы ничуть не переживал происходящее. Он сидел напротив Григория Максимовича — через всю длину стола — и смотрел на него круглыми, блестящими и добрыми, но, казалось, мало что понимающими глазами. Появившись на даче, этот малорослый коренастый человек с приподнятыми плечами был всегда занят. То он наводил порядок в сторожке: выметал оттуда мусор, вставлял стекла, готовил жилье к прибытию из-под Киева жены и внуков. То белил корявые стволы яблонь. То чинил колодец. Потом старик — Григорий Максимович звал его Кимом, просто Кимом, без отчества, — начал укладывать дерн на выбитой ногами трех поколений Михановских и их многочисленных гостей площадке перед парадным входом. Толкая перед собой тяжелую, сваренную навечно из нержавеющей стали тачку, Ким углублялся далеко в лес, нарезал там аккуратные прямоугольники дерна, привозил на участок, выравнивал почву и, уложив очередной ряд, долго, основательно поливал еще не потерявшую свежести траву из зеленого резинового шланга.