Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она плыла в этой лодке и завидовала сестрам Михановским, их московской квартире и даче — сама Грация жила в то время в теткиной комнате на диване-кровати, носившей прелестное название «Надежда», а еще больше завидовала какой-то особой независимости сестриц, которая вырастала из их защищенности. Они были защищены толстенными бревенчатыми стенами дачи и безбрежностью московской квартиры, давно упокоившимся генералом-дедом и полковничьей пенсией отца. У них было не меньше бабских проблем, чем у Грации, но пышная Марьяна Леонидовна умела так хохотать и над пустяками, и над смертельными ударами судьбы, что этот громкий и пузырящийся смех тоже был защитой для девочек, тогда как единственный родной человек Грации — тетка умела лишь сетовать на несправедливость жизни. К старости любимым адресом у тетки стали «другие». Она говорила: «Вон у других…», или «Другие умеют крутиться», или «Другим можно…» У нее к старости грудь высохла, а Марьяна Леонидовна слыла и поныне «первым бюстом республики» — так говорил Михановский, крутя при этом клок волос надо лбом, и, хмыкнув, с удивлением добавлял: «Черт-те что!»

Но, возможно, думала Грация, самой главной защитой для девочек были многочисленные друзья и родственники, которые по определенным дням — раза три-четыре за лето — съезжались на дачу Михановских. Среди них были древние старухи с фарфоровыми зубами и визжащие груднички, народные артисты и сантехники, жены летчиков-испытателей и сами герои воздушных просторов, которые говорили о космонавтах с плохо скрываемым превосходством и — одновременно — с откровенной завистью. В такие дни Грация еще больше ощущала свое одиночество — не личное, так сказать, а общественное. У нее не было такого вот «круга» — частое слово Марьяны Леонидовны; единственная родня — тетка не могла ее ни пристроить, ни защитить, ни научить чему-либо полезному. В давние времена, когда к тетке на приволжском полустаночке в домишко обходчика собирались гости, то они толковали о чем-то совершенно неинтересном, а у Михановских можно было узнать о том, что дочка Брежнева — фарцовщица, а Володя Высоцкий — явление исключительное, и его прекрасный хриплый голос стал олицетворением судьбы городского интеллигента, волей ленинской партии и Советского государства загнанного в угол. Грация ежилась от таких смелых суждений, но потом думала: «Им можно. Раз они не боятся, не оглядываются, значит, им можно». Она порой не соглашалась с ними. Высоцкий, по ее мнению, совсем даже не выражал отборную часть населения, элиту, он, наоборот, думала Грация, хрипит оттого, что задыхается весь-весь народ, но в спор не вступала. Кто она такая для этого «круга»? Она просто сидела и слушала — о похождениях принца Сианука, о том, что со временем весь мир станет мусульманским, а писатели-деревенщики слишком уж идеализируют глубинку и прошлое России, совершенно не понимая, что этого прошлого не вернуть… И порой случалось так, что, видимо, в награду за молчание и выдержку Грация неожиданно — и всегда с радостью — начинала ощущать свою собственную принадлежность к этому кругу, широкому сообществу людей, связанных родством или многолетней дружбой, которые, если, не дай бог, случится нечто дурное, не дадут ее в обиду. Тем хуже становилось ей потом, когда возвращалась в город и сжималась в комок на своей «Надежде» в пропахшем бедностью и неудачами теткином жилище.

«Круг» собирался вот здесь, на просторной веранде, уставленной темными столами и продавленными креслами. Кто-то из редких, случайных гостей, почуяв в Грации родственную душу, однажды прошептал ей на ухо, что вся эта, с позволения сказать, меблировка собрана Михановским на городских свалках. Грация отмахнулась: «Может быть. Ну и что?» И впрямь: какое это имело значение, откуда родом обстановка веранды, если она с м о т р и т с я, если тут, где такие интересные и раскрепощенные люди, дорогая и даже просто новая мебель были бы чушью. Именно эти люди не могли восседать на мещанских пуфиках и есть за полированными столами, тем более — за покрытыми клеенкой. Она наблюдала, как Марьяна Леонидовна готовит свои знаменитые салаты — крошит всего понемножку и обильно поливает эту смесь подсолнечным маслом или заправляет майонезом, а потом щедрой рукой сыплет перец, соль и еще что-нибудь острое, — и восхищалась ее простотой и чем-то еще, чему подходило слово «демократичность». Как-то Грация оказалась на кухне, когда Марьяна Леонидовна жарила грибы — сыроеги и свинушки. Не прокипятила, только ошпарила, мелко накрошила — и на сковородку. Заметив, что Грация поежилась, Михановская весело затрясла тяжелой грудью и клокочущим голосом заверила ее: «Под водочку сойдет». И она же, оттопырив мизинцы, раскладывала аристократический пасьянс «Золотая звезда» и вела при том разговор о своих родственниках — «По прямой линии, Грация!», которые заявились из Франции двести лет назад, спасаясь от революции. «Но она все-таки нас достала, революция!» — хохотала Марьяна Леонидовна. До слез хохотала.

Дача была в пять комнат. Да еще мастерская-чердак и так называемая сторожка, где могли заночевать гости. А все равно почти вся жизнь протекала на темноватой из-за витражных стекол веранде. В других местах спали и готовили еду, а здесь жили: смотрели телевизор, ели, праздновали, спорили. Да, этого в семье Михановских хватало — ссор и споров, заканчивающихся знаменитыми воплями Михановского «Кто здесь хозяин? Я спрашиваю, кто здесь хозяин?!» и сердечными приступами Марьяны Леонидовны.

Порой целыми днями Михановский сидел на веранде и читал газеты. Одна рука у него все время находилась в движении — Григорий Максимович по своему обыкновению задумчиво накручивал на указательный палец смоляную, с серебристыми струнками прядь. Ладонь другой увесисто лежала на газетном листе, будто охраняла его от похитителя. Лет десять назад Григорий Максимович уволился из армии, дважды устраивался на работу, но гражданских условий труда и отдыха, по его словам, вытерпеть не смог. В одном НИИ кандидата технических наук и бывшего полковника взяли начальником большого — восемьдесят человек — отдела. Михановский даже помолодел от обилия забот и многочисленности подчиненных; перестал выпивать пару непременных рюмок в обед; почти уж не рычал на жену и дочерей и вообще превратился в другого человека, который дома живет в ощущении следующего рабочего дня. А главное — те несколько месяцев, когда Михановский руководил отделом, Грация, наведываясь к девицам на дачу, не видела его читающим газету. Конечно, она бывала здесь нечасто, но, появляясь на даче, не могла не отметить: теперь Григорий Максимович даже вечерами редко выходит из своей комнаты, пишет там на широких листах в линеечку остро отточенными карандашами, шелестит синьками со схемами и таблицами, тычет указательным пальцем в кнопки мини-калькулятора. И Марьяна Леонидовна, когда появлялись гости, уже не бросалась к ним с радостным криком, а предостерегающе прижимала ладонь к губам. Расшалившихся внучат она урезонивала грозным шепотом: «Прекратите сию минуту! Дедушка з а н и м а е т с я», и Грации представлялось, что это слово — «занимается» — Марьяна Леонидовна произносит так, словно Михановский — юный музыкант в бархатном костюмчике, разучивающий на пианино этюды Черни.