Давид Гай - Исчезновение

– Я не о вашей семье, я в принципе… В мутных людях всякое намешано, к примеру, он с тобой выпивает, лучшим другом называет и внезапно ощерится злобной гримасой: “Ты меня уважаешь?” Попробуй не так ответить, он ножиком пырнет, не задумается, или табуреткой по кумполу.

– Многие мои коллеги, вроде образованные, интеллигентные, врачи все-таки, как рассуждают: при СССР нас боялись и уважали, а теперь Америка нас не уважает, – ввернула Альбина.

– Мне ребята вопрос задают: “Когда война с Америкой начнется?” – бросила Кира Васильевна, вернувшаяся в дом взять для внуков ягоды. – Я им: “Вы о какой войне говорите – ядерной? От нас и от них ничего не останется, только пепелище радиоактивное”. А они смеются: “Вы, Кира Васильевна, паникерша – мы первыми ударим, пиндосам хана”.

– Тут вот в чем штука, – Жук налил водку в большую рюмку всклянь, выпил залпом и хрустул малосольным огурцом из засола хозяйки дачи. – Простой человек, обыватель так называемый, как живет? Отработал, вернулся домой, уставился в “ящик”, пивка махнул, в выходные жена припахивает огород копать, сажать всякую овощ – кормиться- то надо, дети канючат: купи то, купи это, а бабки откуда взять? Остонадоело, одно и тоже каждый день, скука, а “ящик” вещает: весь мир против нас, значит, и против меня, и человек радуется, счастлив, горд, что вместе с остальными с мировым злом борется. Мы – против всех, выходит, чего-то стоим, раз нас, русских, боятся…

– Семья у нас замечательная, антисоветчики сплошные, и как ты, батя, такое безобразие терпишь? – Владик с ехидцей легкой.

– Вы меня в свою кампанию не записывайте, – возразила Кира Васильевна. – Я слушаю, мне интересно, особенно то, что вы, Михаил, излагаете, но я не со всем согласна.

– И на том спасибо, что не со всем, – заметил Яков Петрович. – А как мне прикажете реагировать: на службе одно слышу, дома – другое… – поддержал тон сына, то ли в шутку, то ли всерьез.

– Не стоило мне Бердяева вспоминать, – начал неловко извиняться Михаил. Похоже, в нем как следует торчало.

– Да нет, пожалуйста, мы люди свои, с нами обо всем говорить можно. С другими – не советую. О вас, Михаил, кое-где уже известно, меня просили вас предупредить – поосторожнее будьте, ладно?

Над столом повисла неловкая тишина. Задержавшаяся на пороге жена с глубокой тарелкой садовой малины смотрела с укоризной: зачем при всех, мог бы наедине сказать. И в самом деле, зачем? – ругал себя, – вырвалось само собой, тоже выпил, видать, лишку.

Жук помрачнел, складки на лице стали, казалось, еще глубже, он снова наполнил рюмку.

– Ваше пожелание принял, постараюсь исправиться. Лучше вам меня не принимать, не то беду на себя накликаете…

– Прекрати ерундить! – вскипела Альбина. – Ты мой друг, у меня в гостях, а ты, отец, зря Мишу пугаешь, он не из трусливых.

– Да не пугаю – оберечь стараюсь. Чего ты взъелась?

– Работа у тебя такая, я понимаю, но мы ничего особенного не говорили, многие о том же самом спорят: сколько еще этот ВВ продержится – страну до ручки довел…

– Так-таки многие? – скривился Владик. – А рейтинг вождя?

Альбина махнула рукой, точно от мухи назойливой отбивалась: сам знаешь, с какого потолка цифры берутся; это как на выборах.

– Друзья, не ссорьтесь: если ВВ проводят на заслуженный отдых, мне-то что делать? Придется вместе с ним на покой, – и Яков Петрович натужно улыбнулся.

Сказано было с бесхитростной простотой и одновременно с робкой надеждой, что не произойдет в ближайшее время, хотя произойдет обязательно – все кругом скукоживается на глазах, вчерашняя уверенность оборачивается разочарованием и растерянностью.

Спор стих, как умолкнувший свисток снятого с огня чайника с закипевшей водой, сидели молча, лакомились малиной и крыжовником, Кира Васильевна обнесла всех кусками бисквитного торта, разлила по чашкам пахнущую бергамотом заварку, залила кипятком из самовара. Жук что-то произнес вполголоса, обращаясь к Альбине, Яков Петрович уловил знакомое заковыристое, сразу не выговоришь, словцо, оброненное пару раз Атеистовичем, ругавшим в беседе с Двойником какого-то писаку, который этим самым словцом объяснял невзгоды российской жизни. Попросил тогда куратора объяснить, что означает, тот объяснил, Двойник ничего не понял, переспрашивать постеснялся. Альбина, как эхо, повторила за Михаилом и в ответ на просьбу отца попробовала растолковать, нацеливаясь красивыми миндалевидными, как у бенгальской кошки, глазами поочередно на отца, брата и мать – им адресовались ее откровения.

Из объяснений, изредка уточняемых хирургом, вытекало следующее:

не только телепомоями объясняется затмение в мозгах народа, растущая злоба, агрессивность, отказ от признания реальности, да и сами помои не просто так льются на головы – они должны соответствовать устремлениям народа, чаще всего бессознательным. И тут Альбина упомянула Ницше (Яков Петрович знал это имя, вроде бы идеолог фашизма, у него немцы много чего понабрались, и вслух сейчас об этом – оказывается, пояснил Жук, не совсем так, вернее, совсем не так – великий философ и вовсе никакой не идеолог), он размышляет о ресентименте, попросту говоря, о том, что свойственно рабам, которые ничего изменить в себе и в мире не могут, поскольку рабы, а коль так, в своем воображении они не принимают реальность, восстают против нее, так им спокойнее, уютнее внутри себя. Ресентимент в России – отказ от реальности, удел беспомощных, испуганных, потерянных людей, причем свойственно это не только низам, но и верхам, самым-самым, включая ВВ, да, папа, не удивляйся. Тот, чьим Двойником ты являешься, страдает от непризнания его равным игроком на мировой арене, а чтобы его признали, становится злобным и агрессивным, точнее, уже давно стал. Ресентимент – авантюра в Украине, а для многих благородная война против бандерофашистов; изоляция страны –утверждение в ранге великой державы; упадок экономики, бедность и нищета – залог высокой духовности, потерянной Западом. Ложь становится правдой, вернее, люди принимают одно за другое, реальные факты утрачивают смысл, между ложью и реальностью стираются все различия. То и дело мы слышим – везде вранье, мы ничему не верим, а на самом деле верят во всякую чушь. И даже нормальные люди теряют разум и начинают отрицать реальность…

Владик попер на сестру – как ты можешь считать народ наш рабским,

глупым и ничтожным, не способным черное от белого отличить? – во-первых, я такого не говорила, а, во-вторых, ответь: почему его так легко оболванили? – а немцев почему так легко Гитлер превратил в нелюдей, а ведь нация культурная, передовая, Бетховен там, Гете и прочие; заспорили жарко, с взаимными обвинениями, Михаил пытался успокоить, урезонить – куда там, разбушевались не на шутку. Кира Васильевна демонстративно ушла в спальню, Яков Петрович не рад был, что спросил про этот проклятый ре…сен…тимент, черт, как ругательство звучит, еле произнесешь…