Давид Гай - Исчезновение

Яков Петрович старался забыть все то, что репетировал у зеркала и плазменного экрана, старался говорить своим голосом, без тембра и модуляций оригинала – зачем лишний раз близких напрягать – получалось не всегда, нет-нет и проскальзывали в звучании привычные нотки, и тогда дочь подхихикивала.

Решили устроить перерыв перед десертом с фруктами, ягодами и мороженым, расчистили стол, оставив бутылки и кое-какую закуску, Кира Васильевна занялась внуками, игравшими на участке, Света в гамаке что-то читала, за столом остались Яков Петрович с дочерью и сыном и хирург. Диспута не избежать, подумал Яков Петрович, зная норов Альбины – ни за что не упустит возможность лишний раз укорить отца – кому, дескать, служишь… Предчувствие не обмануло – дочь начала в своем духе:

– Что они со страной сделали, изнасиловали по полной программе, нагло, грубо, садистски… Если воедино собрать их деяния, можно решить, что это работа вражеской резидентуры, стремящейся ликвидировать Россию, разве не так?

– При этом тот, на самом верху, столько наворотивший, отнюдь не всесилен, как многим представляется, – выпек фразу Михаил. Чувствовалось – уже под хмельком, иначе наверняка воздержался бы. – Анекдот вспомнил про российского генерала. Удит он рыбу, рыба не клюет, генерал злится, ангел слетает к нему с неба и тихо так, на ушко: “А ведь не прикажешь…” Самый главный человек у власти, всемогущий, может кого угодно в тюрягу засадить, любого недовольного в бараний рог скрутить, но не может приказать экономике выздороветь. Не может и все тут!

– Ну, хорошо, предположим, главный пост займет честный, порядочный, умный человек…

– Приятно слышать, отец, – тут же встряла дочь. – Наконец-то из твоих слов явствует, что Властитель наш не умный, не честный и не порядочный.

– Я этого не говорил, и не перебивай… Я о другом, и вообще, это фантастический вариант, – после запинки. – Так вот, придет к власти такой человек из вашей замечательной оппозиции, которой на самом деле нет, и объявит стране и миру, что Россия стала демократической. И что, враз все изменится?

– Ничего не изменится, не стала и не станет, ибо демократизм объявленный будет держаться на одной конкретной личности во главе отжившей системы властвования. Народ по-прежнему перед ложным выбором окажется – какому вождю присягать… А у чиновников вообще головная боль, на какую карту ставить…

– А я другой анекдот расскажу, – подал голос Владик. – Двое граждан попали в дерьмо. Один, которому дошло до горла, кричит: “Помогите!” , на что второй, которому подступило уже к подбородку, просит: “ Не поднимай волну”. Первый гражданин – либерал, как ты, сестра, и твой Миша, в дерьме жить не хочет, второй – тоже не хочет, как я, однако боится, что станет еще хуже.

– Более того, когда все на одну фигуру замкнуто, она вынуждена на силовиков и чиновников опираться, которых прикармливать приходится, разрешать им воровать и бесчинствовать в обмен на лояльность, оттого такая чудовищная, необоримая коррупция, – гнул свое Жук, поддерживая Альбину.

– Если я вас правильно понял, необходимо отменять монополию на власть, – заметил Владик. – Но наша Конституция, насколько я знаю, списана с французской, там у президента тоже огромные полномочия и ничего!

– В их Конституции не записано, что президент определяет основные направления политики, внутренней и внешней, у нас не французская модель, а самодержавная, имперская…

– А может, Миша, дело не в Конституции и вообще не в законах, а в их неисполнении?

– То есть в правоприменении, ты хочешь сказать… Но почему наш основной закон представляется листком бумаги, не более того? Да потому, что все замкнуто на одну фигуру, на ВВ. А если бы в стране нашей парламент превратился в реальную силу с делегированием ему полномочий Властелина, не всех, но существенных, Конституцию не удалось бы игнорировать.

– Это ты воровскую ничтожную Думу парламентом называешь?

– Молодец, братик, прозреваешь потихоньку, – съязвила Альбина.

– Один гениальный француз, побывав в России, почти двести лет назад

задался вопросом, характер ли народа создал самодержавие, или же самодержавие создало русский характер, и не смог отыскать ответа…

– Я тебе, Миша, другую цитату приведу, – загорячился Владик. – Не помню, кто сказал: Россия позволяет кататься на своей шее каждому любителю верховой езды, иногда, встав на дыбы, она опрокидывает всадника – и сейчас же позволяет взнуздать себя другому… Один мужик, я с ним по работе постоянно контактирую, высокий пост занимает, однажды разоткровенничался: “Мы всё понимаем, но уже не можем соскочить – за нами сразу придут, поэтому вынуждены продолжать бежать, как белка в колесе. Как долго? Сколько хватит сил…”

– Что лучше, умирать медленно и не больно, или рискнуть, прыгнуть в неизвестное, а там куда кривая вывезет, а?

– Ни фига себе, сестренка, как легко ты судьбой страны распоряжаешься… Это ж народ, миллионы людей… Кривая вывезет… Неизвестно еще куда, и как потом расхлебывать всем придется.

Узнал бы куратор, по головке меня не погладил. В доме Двойника, которому доверена такая ответственная миссия… – такие сомнительные разговорчики… – хмыкнул Яков Петрович, – и я их спокойно и с интересом воспринимаю, даже сам участвую… С другой стороны, кто сейчас об этом не размышляет, не ищет выход, каждый на себя примеряет, одни – за царя, пусть правит вечно, нам тогда ни о чем думать не надо, хотя живем все хуже, другие, вроде дочери и Жука, – против категорически; самое удивительное, он, Яков Петрович, верный слуга системы, не ответит однозначно твердо, на чей стороне, но червь сомнения изъедает все сильнее.

– Я Бердяева перечитываю, выдающийся ум, так вот, пишет он, что русская душа – мистическая, мучают ее бесы, легко поддается соблазнам, человек наш мутный, сам себя плохо понимает. Вековечно такой, неизменно мутный. Бердяев такой вывод подсказал: русские люди и власть круговой порукой связаны, злобные инстинкты, мелкие страстишки нажиться, не потратив усилий, пограбить, поворовать – это все внизу, в подвале, а на верхних этажах – то же самое, только в несоизмеримых масштабах. Ненависть и презрение – взаимны, однако народ лживую и подлую власть ненавидит глубже, с мистическим ужасом, тем большим, что она – своя. Ненавидит и боится, и потому принимает такой, какая есть, ведь питается она тем же, чем живет народ. Сказано это, господа, столько лет назад, но, согласитесь, будто о наших днях.

– Мрачно больно, Миша, вас послушать, народ наш чуть ли не исчадие ада, но ведь есть и добрые люди, совестливые, честные, порядочные, взять нашу семью, разве мы мутные, что мы у кого украли? Кира Васильевна учительствует за копеечную зарплату, Альбина вкалывает за гроши, Владик тоже не миллионы гребет, один я – исключение, но моя история – особая, вы же понимаете…