Мария Дуэньяс - Нити судьбы

«Нас обокрали», — была первая моя мысль.

У меня перехватило дыхание, и пришлось присесть на кровать. Я закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула: раз, два, три. Открыв глаза, я вновь окинула взглядом номер. Единственная мысль стучала в моей голове: «Рамиро, Рамиро, где же Рамиро?» И вдруг мой взгляд, беспорядочно блуждавший по комнате, наткнулся на конверт, стоявший у лампы на тумбочке с моей стороны кровати. На нем большими буквами было написано мое имя, и этот решительный почерк я узнала бы из сотен тысяч других.

«Сира, любовь моя!

Прежде чем ты станешь читать это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я обожаю тебя, и воспоминания от тебе останутся со мной до конца моих дней. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет рядом с тобой, я вынужден начать новую жизнь и, несмотря на все мое желание, не могу взять с собой тебя и малыша, которого, как я догадываюсь, ты ждешь.

Я хочу попросить у тебя прощения за свое поведение в последнее время, за то, что уделял тебе так мало внимания, но, надеюсь, ты сможешь меня понять: отсутствие вестей от курсов Питмана заставило меня искать другие пути, для того чтобы двигаться вперед. На моем горизонте появилось несколько вариантов, и я выбрал один из них: это блестящий и многообещающий проект, но он требует, чтобы я целиком посвятил себя делу, так что, к сожалению, мы с тобой больше не можем быть вместе.

Мой проект, я уверен, увенчается грандиозным успехом, однако сейчас, на начальном этапе, нужны определенные денежные вложения, которые, увы, превышают мои финансовые возможности, поэтому я позволил себе одолжить у тебя деньги и драгоценности, доставшиеся тебе от отца. Надеюсь, когда-нибудь сумею вернуть тебе все, что беру сегодня взаймы, и ты, в свое время, передашь это детям, как поступил твой отец. И еще мне бы хотелось, чтобы пример твоей матери, так самоотверженно и мужественно тебя растившей, придавал тебе сил в твоей последующей жизни.

Прощай, любовь моя. Твой навеки,

Рамиро.

P.S. Уходя из гостиницы, постарайся не привлекать к себе внимания, не бери с собой много вещей: боюсь, ввиду срочности отъезда, у меня не будет возможности оплатить счет за проживание, но я никогда не простил бы себе, если бы у тебя возникли из-за этого неприятности».

Я не помню, о чем думала в тот момент. В моей памяти навсегда отпечаталась эта сцена: комната в полном беспорядке, опустошенный шкаф, ослепительно яркий свет, проникающий через распахнутое окно, и я на неубранной постели — крупные капли пота, катящиеся по вискам, в одной руке — письмо, другая — на животе, где, как только что подтвердилось, зрела новая жизнь. А мысли… — их либо не было вовсе, либо они не оставили никакого следа, потому что впоследствии мне так и не удалось вспомнить, о чем я тогда думала. Однако я не забыла, как бросилась собираться, будто заведенная, в лихорадочной спешке, не оставлявшей времени для раздумий и чувств. Несмотря на содержание письма и то, что Рамиро был уже далеко, я последовала привычке во всем ему подчиняться. Открыла чемодан и принялась обеими руками складывать в него первое попавшееся, не задумываясь о том, что действительно стоило взять с собой, а что можно оставить. Несколько платьев, щетка для волос, пара блузок и старых журналов, что-то из нижнего белья, по туфле от разных пар, два пиджака без юбок, три юбки без пиджака, какие-то бумаги, лежавшие на столе, флаконы из ванной и полотенце. Когда этот беспорядочный ворох вещей заполнил чемодан, я закрыла его и, хлопнув дверью, вышла из номера.

В полуденное время, когда в ресторан входили и выходили люди, служащие гостиницы сновали туда-сюда и кругом говорили на разных, непонятных мне языках — среди всей этой суматохи едва ли кто-то мог обратить на меня внимание. Только Хамид, маленький посыльный — ростом с ребенка, но на самом деле взрослый, — услужливо приблизился ко мне, чтобы поднести чемодан. Я знаками отказалась от его услуг и, выйдя из гостиницы, зашагала вперед, в каком-то отрешенном состоянии, не зная, куда идти, и не беспокоясь об этом. Помню, что прошла по улице Португалии, потом в моей памяти всплывает Гран-Сокко: оживленные торговые ряды, животные, люди в джеллабах, гул голосов. Я бродила по городу, не разбирая дороги, и несколько раз прижималась к стене, когда позади раздавались гудки автомобиля или крики «balak, balak!» какого-нибудь марокканца, торопливо катящего свой товар. Беспорядочно слоняясь, я прошла мимо английского кладбища, католической церкви и Большой мечети. Не знаю, сколько времени это длилось: мне казалось, целую вечность, — я не чувствовала усталости и вообще ничего не чувствовала, движимая какой-то силой, подчиняясь которой мои ноги шли сами собой, словно мое тело уже мне не принадлежало. Я могла шагать еще и еще: часы, сутки, а возможно, недели и годы, до конца своих дней. Однако этого не произошло, потому что на улице Куэста-де-ла. — Плайя, когда я, словно призрак, проходила мимо Испанской школы, рядом со мной остановилось такси.

— Отвезти вас, мадемуазель? — спросил водитель на смеси испанского и французского.

Я, должно быть, кивнула. По чемодану в моей руке он, очевидно, заключил, что я намеревалась куда-то ехать.

— В порт, на вокзал или на автобус?

— Да.

— Так куда?

— Туда.

— На автобус?

Я снова кивнула: поезд или автобус, корабль или морская бездна — какая разница? Рамиро бросил меня, и мне некуда было идти, так что везде, куда бы ни отправилась, я чувствовала бы себя одинаково плохо.

До моего слуха долетел мягкий голос: кто-то пытался меня разбудить, — и с невероятным усилием мне удалось приоткрыть глаза. Перед моим взглядом предстали две фигуры — сначала расплывчатые, но потом принявшие более четкие очертания. Одна из них принадлежала седому мужчине, чье лицо, все еще довольно размытое, показалось мне смутно знакомым. В другом силуэте я разглядела монахиню в безукоризненно белой токе. Я попыталась понять, где нахожусь, и осмотрелась: высокие потолки над головой, кровати повсюду, запах лекарств, яркий солнечный свет, проникающий через окна. Несомненно, больница. Я до сих пор помню первые слова, слетевшие тогда с моих губ:

— Я хочу домой.

— Где твой дом, дочь моя?

— В Мадриде.

Мне показалось, что фигуры быстро переглянулись. Монахиня взяла мою руку и сжала ее с нежным участием.

— Боюсь, сейчас ты не сможешь вернуться домой.

— Почему? — спросила я.

Мне ответил мужчина:

— Движение через пролив прервано. Объявлено военное положение.

Смысла этих слов я не поняла, потому что в тот же момент почувствовала слабость и вновь провалилась в бездну бесконечного сна, откуда мне не удавалось выбраться еще несколько дней. Когда я наконец снова пришла в себя, пришлось провести на больничной койке еще немало времени. В долгие недели моего заточения в городской больнице Тетуана я пыталась привести в относительный порядок мысли и чувства и обдумать свое положение, логически завершившее все то, что происходило в моей жизни последние месяцы. Однако я занялась этим лишь по прошествии некоторого времени, поскольку сначала целыми днями только и делала, что плакала — и по утрам, и в часы посещений, наполненные для меня одиночеством, и когда мне приносили обед, к которому я была не в силах притронуться. Я не думала, не размышляла и даже не вспоминала. Просто плакала.