Мария Дуэньяс - Нити судьбы

Через некоторое время у меня не осталось больше слез, я перестала плакать, меня стали посещать воспоминания, проплывая передо мной медленной вереницей. Мне казалось, будто они проникают через дверь, находившуюся в глубине этой огромной, залитой светом больничной палаты. Это были ожившие призраки, большие и маленькие, существовавшие сами по себе, независимо от моей воли: они тихо подкрадывались, забирались ко мне на кровать и, проникая в уши, под ногти, в кожные поры, добирались до мозга, чтобы безжалостно мучить его образами, которые мне бы хотелось вычеркнуть из памяти навсегда. Потом, когда воспоминания все еще продолжали являться ко мне, но их присутствие было уже не столь болезненным, во мне проснулась неодолимая потребность анализировать: объяснить и осмыслить все события, произошедшие со мной в последние восемь месяцев. Этот период раздумий был самым трудным, самым мучительным. Я не могла бы с уверенностью сказать, сколько он длился, однако мне точно известно, когда он закончился: ему положил конец один неожиданный визит.

До того момента я видела вокруг себя только рожениц, сестер милосердия и металлические кровати, выкрашенные белой краской. Время от времени появлялся доктор в белом халате, и в определенные часы приходили родственники лежавших в палате женщин: они разговаривали вполголоса и умиленно ворковали над новорожденными; иногда слышались вздохи и слова утешения, обращенные к тем, кто, так же как и я, потерял своего ребенка. В этом чужом городе меня ни разу никто не навестил, да я и не ждала визитов. Я не совсем понимала, каким образом оказалась в совершенно незнакомом месте: в памяти всплывали лишь смутные обрывочные воспоминания, касавшиеся обстоятельств моего приезда. Вместо ясной картины, которая объяснила бы мне причины этого поступка, в голове было лишь расплывчатое темное пятно. Все эти дни я провела в кругу реминистенций, спутанных мыслей и незаметных монахинь, и моим единственным желанием было как можно скорее снова оказаться в Мадриде: я хотела этого и в то же время боялась.

Однажды утром мое уже привычное одиночество внезапно нарушили. Сначала появилась белая округлая фигура сестры Виртудес, а за ней следовал мужчина, лицо которого мне было уже знакомо: это он, когда я впервые пришла в себя, говорил что-то неясное о войне.

— К тебе пришли, дочь моя, — сообщила монахиня.

В ее певучем голосе, как мне показалось, слышались беспокойные нотки. Посетитель представился, и я поняла, что было тому причиной.

— Комиссар Клаудио Васкес, сеньора, — в качестве приветствия объявил он. — Или вы сеньорита?

Он был почти весь седой и в то же время стройный и очень подвижный, в светлом летнем костюме, а на сильно загорелом лице блестели темные проницательные глаза. Я была все еще очень слаба, перед глазами стояла пелена, и мне не удавалось понять, моложавый ли это старик или преждевременно поседевший молодой человек. Впрочем, в тот момент это было не столь уж важно: меня больше волновала цель его визита ко мне. Сестра Виртудес указала комиссару на стоявший у ближайшей стены стул, и тот проворно переставил его к кровати. Положив шляпу в изножье постели, он уселся и с вежливой улыбкой, не терпящей возражений, дал монахине понять, что желает поговорить со мной наедине.

Палату заливал яркий солнечный свет, проникавший через большие окна. За ними слегка колыхались от ветра пальмы и эвкалипты под ослепительно синим небом — восхитительный летний день, которым могли наслаждаться все, кроме тех, кто вынужден был лежать в больничной палате и беседовать с комиссаром полиции. Кровати по обе стороны от меня — как и почти все остальные — стояли свободные, и белоснежные простыни на них были идеально разглажены. Когда сестра Виртудес ушла, не очень довольная тем, что не удастся стать свидетелем нашего разговора, мы с комиссаром остались одни, если не считать двух-трех женщин, лежавших в отделении, и молодой монахини, молча мывшей пол в другом конце палаты. Я полусидела в постели, натянув простыню до груди — так что открытыми оставались лишь мои голые исхудавшие руки, костлявые плечи и голова. Мои темные волосы заплели в косу, и лицо у меня было худое, пепельно-серое и изможденное после болезни.

— Сестра Виртудес сказала мне, что вам уже несколько лучше, так что, думаю, нам не стоит больше откладывать разговор. Вы согласны?

Я молча кивнула, не имея ни малейшего понятия, о чем этот человек собирался со мной говорить. Комиссар достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и просмотрел какие-то записи. Должно быть, он уже обращался к ним совсем недавно, поскольку не листал блокнот, чтобы их найти, а сразу открыл его в нужном месте.

— Итак, сейчас я буду задавать вам вопросы, а вы просто отвечайте «да» или «нет». Вы — Сира Кирога Мартин, родившаяся в Мадриде двадцать пятого июня тысяча девятьсот одиннадцатого года, верно?

Комиссар говорил вежливо, но его голос звучал строго и требовательно. Проявляя снисхождение к моему положению, он несколько смягчал официальность своего тона, однако было ясно, что основания для визита ко мне более чем серьезные. Я подтвердила кивком, что все перечисленные данные верны.

— И вы прибыли в Тетуан пятнадцатого июля, на автобусе из Танжера.

Я вновь утвердительно склонила голову.

— В Танжере вы проживали с двадцать третьего марта в гостинице «Континенталь».

Снова кивок.

— Вместе с… — Комиссар заглянул в блокнот. — Рамиро Аррибасом Керолем, уроженцем Витории, дата рождения — двадцать третье октября тысяча девятьсот первого года.

Я опять кивнула, на этот раз опустив глаза. Впервые за последнее время мне снова довелось услышать это имя. Комиссар Васкес, казалось, не заметил, что я начала терять самообладание, или, возможно, мое смущение не ускользнуло от его внимания, но он предпочел не показывать этого и как ни в чем не бывало продолжил допрос:

— В гостинице «Континенталь» вы оставили неоплаченный счет на сумму три тысячи семьсот восемьдесят девять французских франков.

Я ничего не ответила и отвернулась, избегая его взгляда.

— Посмотрите на меня, — сказал он.

Я проигнорировала его слова.

— Посмотрите на меня, — повторил комиссар.

Его тон оставался нейтральным: ни настойчивым, любезным или требовательным. Он ничуть не изменился. Комиссар терпеливо ждал, пока я не подчинилась и не обратила на него свой взгляд. Однако я по-прежнему хранила молчание, и он, не теряя спокойствия, повторил свой вопрос:

— Вы осознаете, что в гостинице «Континенталь» у вас остался неоплаченный счет на сумму три тысячи семьсот восемьдесят девять франков?

— Кажется, да, — наконец произнесла я чуть слышно.